Ляля
Кандаурова

«Моя мечта — научить начинающих слушателей воспринимать музыку «из плеера» и музыку «из филармонии» с одинаковым любопытством и уважением»

«Марабу»: Как в летнем лагере прошел ваш курс, посвященный русской классической музыке? Удалось ли реализовать идею с занятиями-портретами? Как дети восприняли такой курс, было ли им интересно слушать русских композиторов и говорить про них?

Система «один урок — один автор» лежит на поверхности: она простенькая, действенная, ее грех не эксплуатировать. Гораздо важнее для меня было сделать так, чтобы три композитора, которых мы обсуждали, ни в коем случае не разместились в головах у детей каждый на изолированном островке, а того хуже — в ряд: сначала был Римский-Корсаков, потом он умер, потом — Чайковский, а после его смерти откуда-то взялся Рахманинов.

Поэтому у нас было три тематических урока, когда мы разбирали и слушали каждого из авторов, обсуждали базовые биографические вещи и старались «выучить» их музыкальные языки, а потом — одно объединяющее занятие. На нем мы собрали все знакомые нам события и опусы (а также три войны и одну революцию) в одну хронологическую прямую длиной в сто с небольшим лет: от рождения Чайковского до смерти Рахманинова.

Кажется, что в нашем предмете важно некое абстрактное, возвышенное и сложно определимое «чувствовать музыку», а даты не важны, даты — это какая-то мука с урока истории. На самом деле, понимание очередностей, опережений, совпадений, причинно-следственных связей дает ребенку огромную слушательскую силу: теперь понятнее, почему Чайковский, «хоть он и без бороды», как сказал кто-то из малышей, по своему устройству куда сильнее принадлежит XIX веку, чем Римский, выглядящий как народник, и делается ясно, почему так изменился язык позднего Рахманинова.

На том же уроке мы писали тест из двадцати вопросов, причем я очень хотела, чтобы они заставляли детей рассуждать, а не напрягать память. Поэтому я была довольна, когда на вопрос вроде «Был ли Рахманинов знаком с Римским», которого мы не касались, я получила от одной девочки дословно такой ответ: «Не знаю, но по логике — да, через Мамонтова». На том же уроке играли в угадайку, довольно серьезную, похожую на те, что достаются детям в специальных музыкальных школах: это полуминутные фрагменты записей откуда-нибудь из середины сочинения, которые надо атрибутировать, как минимум назвав автора, как максимум — произведение. Только в школах это обычно тест, а у нас получилась азартная командная игра — слегка чересчур азартная, на мой вкус.

Часть детей наверняка занимается музыкой, и с творчеством основных композиторов они уже знакомы, не было ли проблем с этим? И не было ли сложнее на ваших занятиях тем детям, которые вообще никогда не занимались музыкой и ничего о ней не знают? Как вам удается находить баланс?

Летний «Марабу» устроен так, что гуманитарную программу дети выбирают сами. Поэтому моя группа предсказуемо наполовину состояла из детей, знающих ноты и владеющих инструментами. При этом там были и дети с абсолютным слухом, которые мухлевали на угадайке, просто определяя тональность, и парочка с рокерскими амбициями, и серьезные ребята с небольшим уже исполнительским опытом, после урока уточнявшие какие-то неординарные, сложные вещи. Я не скажу, что им было легче, чем остальным: у нас ведь не урок музлитературы, я всеми силами стараюсь не «ознакомить с творчеством», а научить их слушать и понимать. Этим детям просто было особенно интересно: это естественно, поскольку чем больше ты знаешь о чем-то, тем сильнее ты это любишь, и тем приятнее вписывать новые детали в картинку, уже готовую в общих чертах. Но дети, не учившиеся музыке, тоже пришли и тоже слушали, тянули руки, задавали вопросы, переживали за Татьяну Ларину и увольнение Римского из консерватории.

Дети в летнем лагере вас чем-нибудь удивили?

Памятью, это точно. Например, когда один особенно дотошный слушатель, занимавшийся в «Марабу» прошлой провансальской весной, заявил мне, что Рахманинову стоило посотрудничать с Дягилевым, «который же уже был в это время».

Тема осеннего образовательного лагеря — простое и сложное. Как вы планируете реализовывать ее в своем курсе?

Во внутренней преподавательской переписке мы некоторое время обсуждали, как по-разному соотносятся понятия «простое» и «сложное» в наших дисциплинах.

Сначала казалось, что мне удастся выбрать несколько музыкальных феноменов — например, жанров или форм, условно принять их за простое и посмотреть, как они взрослеют и усложняются со временем: есть такой стереотип, что искусство развивается по пути усложнения — такой милый Шуберт, такой сложный Шёнберг. К счастью, так это не работает: в том и прелесть, и парадокс, что упрощение и усложнение бегут через историю музыки двумя несовпадающими синусоидами и не хотят даже соотноситься с возрастом того или иного явления: при всей головокружительности, полифония барокко куда яснее и проще, чем более ранняя ренессансная, а сонатная форма, наоборот, началась с элегантной простоты, за полтораста лет усложнившись настолько, что это привело ее к разрушению.

Поэтому я решила сделать иначе: занятий будет три, и мы возьмем три стереотипно «сложных» музыкальных явления, послушаем, насладимся их сложностью, а потом попробуем разобрать их на «простые» слагаемые. Здесь тоже будет элемент лукавства: к сожалению, нельзя гарантировать, что если мы возьмем венгерскую народную песню, форму фуги, явление симметрии, ночные шорохи и щепотку трансильванского ужаса, положим все это в блендер и взобьем, то на выходе у нас получится музыка Бартока. Но научиться опознавать и любить в музыке Бартока все перечисленные ингредиенты, немного следить за тем, как они работают вместе, мочь прогнозировать их появление — все это очень важно для того, чтобы информированно слушать ее.

Под стереотипно «сложной», конечно, понимается музыка XX века. Помимо Бартока, нам предстоит обсудить Стравинского, которого мы немного касались полгода назад, говоря о Прекрасной эпохе, а на последнем уроке — первую волну музыкального авангарда и немножко то, что сталось с ним впоследствии.

Будет ли ваш курс связан с курсами других преподавателей?

Я думаю, с курсом Дениса Бояринова об электронной музыке. Во-первых, многие явления будут пересекаться по времени — детям предстоит обсуждать музыку, начавшуюся как инженерный эксперимент примерно в то время, когда Стравинский повернул в сторону неоклассицизма, и сделавшую шаг в массовую культуру несколько десятилетий спустя, одновременно с моментом, когда в Америке появился феномен музыкального минимализма (яркий пример обманчивости «простого» — его мы будем обсуждать применительно к авангарду). Более того, пересечения будут и по действующим лицам: электроникой увлекались как отцы-основатели того же минимализма, так и авангардисты.

Но важнее не это: моя мечта — научить начинающих слушателей воспринимать музыку «из плеера» и музыку «из филармонии» с одинаковым любопытством и уважением. Нет ничего вреднее и глупее системы «святая и блудница», стереотипа о классике и неклассике как о возвышенном и повседневном. Думать так — значит в будущем лишить себя удовольствий вроде симфонического техно (да, такое есть) или симфоний, созданных Филипом Глассом на материале берлинских альбомов Дэвида Боуи. Это абсолютно не значит, что между двумя искусствами нет различий — в том-то и дело, что два рукава звуковой культуры ставят нас перед разными вызовами, задают нам разные задачи, апеллируют к разным нашим умениям и опытам. Но навык слушать — безусловно один и тот же, и это — точно одна из главных радостей жизни.