Ляля
Кандаурова

Как-то так повернулось сейчас наше отношение к культуре и к себе, что плакать под Чайковского — это неловко

Ляля Кандаурова только что вернулась из весеннего «Марабу», где рассказывала детям про импрессионизм в музыке, а уже готовит новый курс занятий для наших летних смен в Венгрии. О чем они будут — читайте ниже.

Весенний лагерь был посвящен импрессионизму: в живописи, музыке, литературе. Насколько, на ваш взгляд, удачным или, наоборот, неудачным получилось такое объединение разных предметов под одной темой именно в образовательном смысле? Что вам самой понравилось или не понравилось?

Правильнее сказать, что Марабу был про Belle Époque — короткую и яркую эпоху между XIX и XX веками, потеряный рай для последовавших десятилетий. Мне показалось, что собирать воедино слово, живопись и звук одного времени было невероятно интересно, причем именно в образовательном смысле. В летнем «Марабу» это неактуально, потому что там нет одной программы, обязательной для всех, а есть предметы по выбору. Но для весенней модели это был очень хороший выбор.

Сетовать на изолированность школьных предметов друг от друга — общее место. Но правда же — когда ты школьник, нет одной исторической территории, а есть сепаратные острова, на одном из которых пишутся книги, на другом — ведутся войны и проводятся реформы, на третьем —создаются оперы (вернее, создавались бы, ведь про музыку в школе не говорят, и один голос в общем контрапункте просто отключен — чтобы не мешал). Когда я вела свои занятия и была на чужих, я видела, как это общее поле мало-помалу создается, и мы продумывали курсы так, чтобы перекинуть между ними как можно больше мостов. Судя по тем связям, которые дети смогли провести в результате, это получилось. Но важно помнить, что возможность навигировать в этом не повесишь на гвоздь: она просто делает тебя сложнее, а жизнь — интереснее.

Как вы выбираете темы для занятий? Какой курс будет летом?

Мне показалось, что будет интересно поговорить, наконец, о русской музыке. Для меня это большое решение, и я колебалась, потому что в четырех полуторачасовых рассказах обсуждать явления такого масштаба — значит брать на себя очень много. Но я решилась: нас ждут великаны конца XIX – начала XX века, Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов и завершающее занятие, которое будет сводить три предыдущих в сценарий длиной в три четверти века. Мне очень хочется, чтобы дети услышали Чайковского до того, как кто-нибудь скажет им, что Шестая симфония — шлягер, а «Пиковую даму» разве что не насвистывают канарейки. Как-то так повернулось наше отношение к культуре и к себе, что ирония в отношении Толстого и Достоевского — это странно, а плакать под Чайковского — какая-то неловкость, уже не говоря о том, что настоящее «чтение» музыки начинается там, где слушатель готов не только вздыхать под нее. Один современный дирижер сказал как-то, что в идеале Чайковского следовало бы запретить лет на пять и этим постом очистить общественный слух. Он шутил, но шутка точная. А теперь представьте, какое везение, если тебе десять лет и тебе не нужны все посты и практики принятия, ты и так готов к этой очень чистой и уязвимой музыке и тоже ничем не защищен от ее силы. Правда, это и от меня потребует разговора о ней — такого, как будто я никогда ее не слышала.

Не могли бы рассказать чуть подробнее, о чем вы будете говорить в своем курсе?

У нас будут три занятия-портрета. Римский-Корсаков — морской офицер, ходивший в кругосветку, великий оперный мастер, который переизобрел понятие «оркестр» и ненароком дал старт доброй половине музыкальных событий в Европе начала ХХ века.

Потом — Чайковский, автор главных, как ни крути, музыкальных текстов русской культуры. Тут задача будет двойной, потому что мне кажется важным соблюсти баланс между двумя способами слушать — интуитивным, когда ты рассматриваешь музыку как повод пережить что-то, и падаешь в нее с плеском (тут Чайковский дает простор), а с другой стороны — аналитическим, когда стремишься расслышать цепочку звуковых явлений, которыми правит закономерность довольно большого порядка. Давить на штампы про Чайковского, на обстоятельства его жизни и характера — нечестно по отношению к нему и к музыке. Интересно будет переключаться между температурами — конечно, переживать, но еще учиться исподтишка наблюдать за работой шестерней и поршней в музыке.

Третье занятие — Рахманинов, родившийся тридцатью годами позже двух предыдущих героев. Его публика привыкла располагать в пост-чайковской кильватерной струе: XX век, революция, эмиграция, белая сирень, но так же ноет сердце, только еще с голливудским глянцем. Стоит ли говорить, что это не так: даже очень «чайковский», молодой и романтический Рахманинов значительно отличается от своего старшего современника, не говоря о Рахманинове позднем, находящемся вообще на другой планете.

На четвертом занятии будет музыкальная угадайка, которую мы протестировали в весеннем «Марабу» настолько на ура, что я была даже немного озадачена, и игра по расположению событий и сочинений в правильном порядке и правильных связях. Надеюсь, на этом последнем уроке рассказывать буду уже не я, а они.

В летней смене параллельно с вашим курсом будет и курс по современной музыке. Будут ли они как-то связаны?

Не событийно: на моем мы затормозим в начале 40-х, а в курсе о популярной музыке с этой точки как раз начнется самое пекло. Но в смысле способа вести разговор — безусловно да. Это одна из принципиальных для меня вещей: к сожалению, большинство людей, когда речь идет о музыке, продолжают верить в «божественное и земное», средневековую двоемирную конструкцию, где есть излучающая благость «классика» — такая великая, что поменьше бы с ней общаться, чтобы не чувствовать неловкости от величия, — и «неклассическая», непарадная музыка на каждый день, о которой не надо особенно думать. Ну а о чем там думать — притопываешь и киваешь. Мне кажется, смотреть на вещи так — значит, обворовать себя и на одно, и на другое. Именно пока ты неопытен, можно научиться слушать: не встраивать музыку в один из предуготованных шаблонов, а разрешить себе прыгать и подпевать, если хочется, и рассуждать о букете стилистических влияний, если есть, о чем рассуждать. Я точно знаю, что это можно делать вне зависимости от того, какой стилистике музыка принадлежит: нет классики и неклассики, а есть настоящее и посредственное, и есть тренированный, любопытный слух, который отличает одно от другого.

Нашим детям повезло, что про музыку с ними говорите вы. А могут ли взрослые люди вот так же натренировать свой слух, научиться радоваться? С чего начать?

Думаю, надо в первую очередь спросить себя, зачем. Есть люди, которые приходят к «большой музыке» с целью ликвидации безграмотности: вдруг решают, что смешно уже быть дельным человеком и путать Шуберта и Шумана. Я восхищаюсь этим и что-то подобное испытываю в отношении областей знания, где считаю себя плохо образованной. Здесь у взрослого большое преимущество перед ребенком, особенно если вы привыкли системно потреблять информацию: ты просто выбираешь интересную тебе эпоху, узнаешь для начала, кто там три главных действующих лица, читаешь про них в музыкальном словаре Гроува или другой книге, подшиваешь это к тому, что уже знаешь про данный кусок истории, и понемножку слушаешь, что можешь. Я знаю пару восхитительных зануд, действительно способных во взрослом возрасте к этому методичному вспахиванию целины. Самое хорошее, что все равно в этом движущей силой является любовь — к упорядоченности и проясненности, — и, кстати, это силы, властно присутствующие в любой музыке. Но бывает так, что человек считает, что достаточно знает о мире. Страшно вымолвить, но на самом деле, вероятно, это естественное взрослое состояние. В этом случае люди слушают музыку приблизительно с той же целью, с какой путешествуют: не методично закрашивая географическую карту, а чтобы испытать что-то новое. Дисциплинированности знания так не получить (но уже решили, что и цели такой нет), зато нового опыта хватит на несколько жизней. В этом случае я начинала бы с уже имеющейся страсти: нет людей, в чьей жизни музыки не было бы совсем. Для кого-то это гарнир к кино, или вещество, переслаивающее важный для вас литературный текст, либо джаз, костровой репертуар, «Полет валькирий» (или шмеля). Любая из этих стартовых точек — совершенно точно не остров, а звено в колоссальной, не вмещающейся ни в глаз, ни в голову сетке взаимных связей, по которой можно ползать без всякой системы, по принципу «горячо-холодно», направляясь туда, где вам интереснее. В ней есть изумительные кротовые норы: от The Doors к органной музыке Мессиана, к птичкам французского барокко, к клавесинным опытам неоклассиков и дальше, дальше. У этого поезда нет конечной.