Наталья Копелянская — музеолог, куратор и музейный консультант, эксперт музейных конкурсов — о том, есть ли ответ на вопрос, что такое современный музей, о возможностях российских провинциальных музеев и о том, как мировая политика влияет на музейную.

Сегодня ваша профессия востребована — что, в общем, удивительно для гуманитарной сферы, тем более такой узкой. Как вы считаете, с чем это связано?

У меня нет такого чувства, что она сильно востребована. У основателя Европейского музейного форума Кеннета Хадсона есть книжка «Museums: Treasures or Tools?», в которой говорится, что музеи после Второй мировой войны были вынуждены сменить свою политику невмешательства или нейтралитета (laissez-faire policy) на активную просветительскую позицию, находить возможность говорить с посетителями специфическим музейным языком, который опирается, как правило, на музейный предмет (экспонат, коллекцию).

Музейные проектировщики обладают склонностью к рефлексии и способны ясно формулировать и создавать сложные связи.

Что такое современный музей, ответить невозможно, — это постоянно меняющаяся материя, но тот же Кеннет Хадсон весьма смело определил, что такое хороший музей: «A good museum is one from which one goes out feeling better than one went in», — говоря, что это тот музей, выйдя из которого, ты чувствуешь себя лучше, чем до этого. Претенциозное и слегка наивное заявление 1997 года, но на него можно опереться, когда мы говорим о том, что же это за такое новое качество жизни, которое появляется у нас, в том числе, от того, что у нас хорошие музеи. Второй аргумент в пользу популярности музеев сегодня — это могучие кризисы, которые бушуют вокруг нас. Политический, экономический, образовательный… В этой ситуации роль и значение музеев только усиливаются. Музей становится убежищем во всех смыслах. Здесь человек может себя чувствовать в интеллектуальной среде, комфортно и безопасно, это естественная образовательная среда. В конце концов, это отличная возможность, чтобы переключиться, легко (и недорого по сравнению с другими способами) отвлечься от повседневных забот, расслабиться и вспомнить.

Память, на мой взгляд, — это неотъемлемая часть музейного дела, по-английски музеи, библиотеки и архивы так и называются — memory institutions (институты памяти). В конкурсе «Гений места. Новое краеведение» (с которым я работаю с момента его основания) мы попытались вывести эту позицию на первый план, поскольку приоритетом стала работа с недавней историей, историей ХХ века, трудным наследием. Я очень рада за те новые экспозиции на Дальнем Востоке и в Сибири, которые уже открылись или в процессе создания прямо сейчас.

Сейчас много говорят о развитии музеев, в частности, в России, а что именно меняется? Куда двигаются мировые музеи?

Давайте разделим политику и музейную действительность. Скажем, недавно завершился Европейский музейный форум — один из самых значимых музейных конгрессов, где ежегодно выбирают Лучший европейский музей (EMYA). В 2017 году победил Этнографический музей в Женеве, который представил свою коллекцию (80 000 экспонатов) со всех пяти континентов по-новому, получив приз как образец живого музея, где история многообразия культур рассказывается на нескольких уровнях и вовлекает каждого. Форум, с одной стороны, — реальный инструмент музейного дела, но в большом мире — инструмент политический. И в этом смысле выбор лучшего музея происходит не только с точки зрения музейной практики или полноты коллекции, но и выражая отношение европейского музейного сообщества к тем или иным процессам, происходящим в мире.

Музей Ельцин-центра получил важную премию имени Кеннета Хадсона за роль музея в обществе, за вопросы, которые он поднимает сегодня, несмотря на очевидное сопротивление. Премию Совета Европы, за эмоциональную историю сопротивления расизму, неравенству, получил Мемориал АСТe в Гваделупе, где рассказывается об истории рабства и работорговли (небольшой урок географии для всех заключался в том, что Гваделупа — регион и заморский департамент Франции в юго-восточной части Карибского моря).

Другой пример музея нового типа — загребский Музей разорванных отношений, который говорит о том, что если что-то не работает, в том числе и отношения, их можно выбросить или забыть, а можно отнести в музей. Здесь 120 отобранных историй разорванных отношений представлены не просто как хранилище, а как психотерапевтический акт — если старые отношения проговорить и оставить (в музее), есть шанс начать новые отношения. Легчайший по духу и удивительный по силе воздействия музей, где даже у wi-fi название «just friends» (c пробелом, как и должно быть). Выходишь оттуда, и будто 120 романов хочешь дальше прочитать.

Чуть раньше, чем ЕМФ, очередные гранты получили заявители конкурса «Меняющиеся музеи в меняющемся мире» Благотворительного фонда В. Потанина. Во многом он стоит на тех представлениях о музейном качестве, что и ЕМФ, но важное отличие состоит в том, что на первый план выходит не только музей, но и фигура автора проекта. Так появилось целое сообщество или поколение музейщиков и музейных проектировщиков. Сегодня мне достаточно легко составить маршрут с опорой на новые музейные проекты для своих коллег или иностранцев, опираясь на эту конкурсную базу. Конечно, я со многими знакома и с некоторыми близко дружу. Для меня это не просто названия городов: Владикавказ, Красноярск, Иркутск, Тотьма или Владивосток — это все для меня совершенно конкретные люди и музеи. Если не снижать темп, то, надеюсь, во многих музеях будет перезапуск, создание новой экспозиции.

А что значит «перезапуск»? Появляются какие-то мультимедийные штуки?

Нет, я имею в виду основную экспозицию, изменение концепции, ракурса на предмет. Конечно, можно открыть новую часть коллекции — это почти беспроигрышный вариант. Так, например, поступил Амурский музей в Благовещенске, открыв часть своего здания — чердак — для публики, собрав там свою историю архитектуры и устную историю. Более сложные примеры — новая экспозиция в Культурно-историческом центре на Стрелке в Красноярске или выставка, посвященная частной истории Алексея Гастева.

И важная деталь — появление новых текстов в музеях. На них обычно никто не обращает внимания, пока не приходится самому сочинить этикетку или экспликацию. Таким образом, я хочу подвести к мысли об очевидной тенденции современных музеев: сохраняя свою герметичность и зацикленность на коллекции, сегодня делаются колоссальные усилия по сохранению и приумножению аудитории. Это делается разными способами, но язык, на котором музей говорит с посетителем, — один из самых мощных инструментов. Сегодня музейщик может быть и в статусе эксперта, и ментора «Я-все-на-свете-знаю-и-могу-ответить-на-любой-вопрос», но все чаще мы видим, как эта позиция проваливается, и на ее место приходит разговор не с группой людей, а с каждым отдельно. Музей сегодня ведет миллионы диалогов.

Наташа, а как вообще вы стали заниматься музейным проектированием?

Я закончила факультет музеологии (музейного дела) РГГУ. Казалось бы, все было определено с самого начала, но идти работать в музей я совершенно не хотела после тех практик, которые у нас были. Начала работать в Библиотеке иностранной литературы в отделе литературы по искусству, а потом в Центре Востока занималась книжными проектами, выставками, международными программами и тем, что сейчас называется менеджментом в сфере культуры. Тогда диапазон действий у Иностранки был завидный, мы много чего делали. Тогда, как мне представляется, в моей голове сформировался проектный подход к проектированию как к модели жизни и образу действий. Важно, что вокруг меня тогда был фантастический круг искренних энтузиастов перемен. И главным моим вдохновителем тех лет считаю Ольгу Валентиновну Синицыну, а вершителем — Екатерину Юрьевну Гениеву.

Тогда же я впервые стала руководить большим некоммерческим проектом «Институт толерантности» и столкнулась с проектированием на самых разных уровнях. В начале 2000-х мы делали первые конкурсные проекты с музеями Московской области и с культурными учреждениями Кавказа, на Соловках говорили о музее как о дискуссионном пространстве, о маркетинге и т. д. Но в культуре все процессы очень длинные, и сегодня, 10–15 лет спустя, вижу, как удивительно выживают и трансформируются идеи, которые тогда только зарождались.

Тогда же я послала заявку и получила приглашение от Университета Флоренции на стажировку в центр документации и архивов Галереи Уффици. Тогда я всерьез задумалась о том, что хотела бы уйти работать в музейную сферу. С Университетом, вернее, с лабораторией Вито Каппеллини, которая занималась оцифровкой основных коллекций музеев Флоренции, мы долго сотрудничали и до сих пор поддерживаем отношения.

Перейдя из Иностранки в Институт культурологии, в лабораторию музейного проектирования, я получила новый опыт взаимоотношений в музейном и академическом мире, став участником нескольких крупных музейных проектов; позже мы с еще двумя коллегами покинули лабораторию, образовав свою творческую группу «Музейные решения». С благодарностью вспоминаю этот период, связанный с созданием концепции развития Государственного музея Л. Н. Толстого, концепции музейной сети в Удмуртии, семинаров и музейного конкурса в Средней Азии, и, собственно, тогда был написан проект «Новые музеи для Сибири», и при поддержке Фонда М. Прохорова мы много работали над тем, чтобы в Красноярском крае и в Сибири в целом появилось сетевое взаимодействие, новые музейщики и новые музеи. Результатами я горжусь и мечтаю, чтобы нашлись возможности на его продолжение.

Сегодня я работаю как независимый консультант с несколькими проектами и постоянно сотрудничаю с двумя крупными российскими музеями — музеем-заповедником «Поленово» и Пермской государственной художественной галереей.

О чем — в рамках этого контекста — вы будете говорить с детьми в «Марабу»?

У любого ребенка есть опыт похода в музей; все знают, что это такое, каждый может сказать пару слов. Я не собираюсь говорить о музее в академическом смысле, я скорее хочу показать, как мы создаем музеи и выставки, поговорить про предметы и их многослойность и обсудить варианты, как ходить в музей, чтобы было интересно.

Несколько слов скажу о людях, которые стоят за созданием крупнейших музеев мира — тех, которые дети обязательно встретят в своей жизни: это и Британский музей, и Музейный остров в Берлине, и музейный квартал в Вене, музей Метрополитен.

Потом у нас будут игры, связанные с тем, как самые обычные вещи становятся экспонатами, попробуем написать музейную этикетку для будущих поколений. Задумайтесь на секунду: что и как написать про современные ланч-боксы людям, которые будут жить в тридцатом веке и, возможно, питаться по-другому?

Для меня важно включить детское воображение и их способность придумывать. Поэтому мы поговорим, как бы им хотелось ходить в музей, чего им там не хватает. Если мы сможем ответить на такой вопрос — уже неплохо.

Музей — конструкция, конечно, несовершенная, но иной формы хранения материальной памяти человечество пока не придумало.

Раньше в музейно-педагогических программах было три важных графы, которые должен был заполнить любой педагог в конце своей образовательной программы: знания, умения, навыки. Сегодня пишут: информация, вдохновение, мотивация, но эта триада недавно пополнилась двумя важными пунктами — навигация и создание связей. И мне кажется, что если я немного сориентирую участников лагеря «Марабу» в этом дивном новом музейном мире — хорошо, а если вдохновлю на действия — просто отлично.