Расскажите, пожалуйста, о своих впечатлениях о летнем лагере в Венгрии?

Летний «Марабу» сильно отличался от весеннего хотя бы тем, что было намного больше народу: и преподавателей, и детей. И вообще, все было масштабней: больше учебных курсов, больше активностей, была невероятная математика. Задачки на уроках я, например, не смогла решить: у меня детская травма, я боюсь математики и попыталась преодолеть себя. Надеялась, что открою в себе какие-то скрытые потенциалы, но увы. Однако прекрасный Ян Янович Раух – мое, пожалуй, самое сильное впечатление этого лета.

А как прошел ваш собственный курс, вы довольны?

Очень удачно, что в некоторых моментах наши курсы с Димой Беззубцевым пересеклись. Он рассказывал про архитектуру, стили, как их различать, а у меня на занятиях мы много останавливались на специфике Ренессанса или, скажем, Барокко. Поэтому дети, которые ходили на оба курса, легко проводили разные параллели, пытались сравнивать живопись с архитектурой – это не всегда возможно, но все равно, получилось очень интересно.

Самым интересным оказалось искать зашифрованные на картинах знаки и разбирать популярные сюжеты. Особенно детям понравился ванитас – тип натюрморта, повествующий о бренности жизни и о бессмысленности всего сущего: черепа, хрупкое стекло; часы, символизирующие неумолимый ход времени, скоротечность бытия; чуть подпорченные фрукты, цветы или только набирающие силу бутоны, намекающие на разные стадии человеческой жизни. Дети были так увлечены, что потом несколько дней приносили мне свои рисунки с тем, чтобы я их расшифровывала. При этом, они не прямо копировали символику голландцев, а придумывали свою, свои собственные значения и смыслы.

Вы все расшифровали?

Самым сложным было угадать не рисунки, а картины, которые дети инсценировали. У нас было четыре занятия и в конце итогового я дала задание: инсценировать сюжетные картины, которые мы разбирали на последней паре, а я должна угадать картину. Ну вот представляете, они показывали знаменитую картину “Постоянство памяти” Сальвадора Дали: вот эти мягкие часы, где все стекает по столам, веточкам. Это была феноменальная постановка, я не догадалась. Спасибо прекрасной вожатой Свете, которая мне помогала. Еще инсценировали «Иоанна Крестителя”, “Юдифь с Олоферном”, “Давида с Голиафом”, в общем, очень весело. Но самая феерия - “Искушение святого Антония”, Антонием был Антон Вощинский и у всех получилось очень хорошо войти в образ.

А теперь давайте поговорим про осенний лагерь. Программа называется «Простое и сложное»…

Меня сначала смутила эта тема, потому что в искусстве такие категории относительны и подставлять под них какие-то явления опасно. Но потом я подумала, что можно поговорить как раз о том, что сложное с виду не всегда является сложным по содержанию, и наоборот. О том, что мы вообще в искусстве считаем сложным, а что – простым, и насколько в принципе эти категории применимы. То есть, мы будем говорить о связи содержания и формы в искусстве.

У детей разный уровень подготовки, поэтому будем держаться хронологического порядка - так у них в результате выстроится правильная структура. Будет три занятия, в хронологическом порядке: Древний мир, Средневековье и Ренессанс, и последнее занятие – большой период с XVII века до XX.

Например, в рамках разговора о Древнем мире мы возьмем одну линию от простого к сложному: у нас есть греческая скульптура периода геометрики это IX-VIII век до н.э. Какая скульптура была тогда? Маленькие статуэтки, примитивно сделанные фигуры людей, животных. Затем начинается архаика, появляются скульптуры более пропорциональные, похожие на настоящего человека, но все равно еще очень условные. После - классический период - атлетические фигуры, пропорции, золотое сечение… Это становится основой основ пластической анатомии, мерилом красоты. При этом скульптуры еще лишены индивидуальности и эмоций. Зато следующий этап в греческом искусстве – 4-2 вв. до н.э. известен эмоциональной наполненностью образов. Например, знаменитый «Лаокоон» или Менада Скопаса. Тогда начинается разговор о внутреннем мире человека – это про содержание. А с другой стороны - в плане формы - усложнение примитивных и обобщенных вариантов до сложных пластических поз, движений, многофигурных композиций.

Но если здесь все достаточно понятно, то если взять греческую вазопись – получается совсем другая синусоида. Вот самые простые росписи ранней геометрики: круги какие-то на вазах, самая-самая простота – если оценивать только рисунок. А к VIII веку они превращаются в невероятное количество орнаментов, один над другим опоясывающих вазы полтора метра высотой. И все это можно рассматривать часами. Этот орнамент прост? Вроде бы, да. Но целиком – он очень сложный. А потом орнаменты превращаются в один рисунок на центральной части вазы – мы все знаем эти красные черные фигуры. Эти рисунки проще или сложнее? Изображение по площади меньше, но проще ли?

То есть, в этот раз разговор пойдет о скульптуре и прикладном искусстве?

Нет, это просто пример для первого занятия. Конечно, будет и живопись. До этого момента мы с детьми в «Марабу» говорили исключительно о живописи, но пришло время расширить наши горизонты. Потому что искусство всегда довольно сложно. С одной стороны, это результат осмысления реальности художником. С другой стороны, искусство включает в себя и личность художника, и время, в котором он живет, и контекст, который на художника влияет. Потому что человек – это сложно, наше сознание – тоже очень сложное, а искусство – это результат проявления человеческого сознания. Нам потому искусство и интересно, что оно такое неоднозначное и можно его по-разному трактовать.

Всегда есть риск, когда мы говорим про простое и сложное, считать, простое это плохо, примитивно, а сложное - это глубоко, этому мы ставим плюс, так что наша задача избавиться от этого стереотипа (если он есть у кого-то).

Второе занятие я хочу сделать по Средневековью. Казалось бы, раннее Средневековье, начальный этап формирования нового языка искусства, иконы, например. Если взять некоторые византийские иконы – лики с большими глазами, рубленые черты лица, минимум деталей, на фоне только золото – и сравнить со сложным, реалистически проработанным фаюмским портретом, то икона покажется намного проще. Но на самом деле иконы несут очень сложную идею: изобразить божественное, одухотворённое, бесконечное.

Мы сравним романскую и готическую иллюстрацию – как будто созданные ребёнком минималистичные и плоскостные изображения 11 века и наполненные бесчисленными весьма реалистическими подробностями готические картинки, здесь вектор, идущий от простого к сложному, очевиден. Вот искусство Италии 15 века, открывшее мир и Античность, наполнено декоративными деталями, изобилует многофигурными сценами, а высокое Возрождение начала 16 века – Леонардо, Рафаэль - отказывается от обилия деталей, создает работы часто сдержанные, но величественные. Это выглядит проще – но мы точно знаем, что эта простота обманчива.

Одним из первых о том, что надо двигаться в сторону упрощения изображения, заявил Поль Сезанн, о котором мы говорили в весеннем «Марабу» в Провансе. Вслед за ним упрощать искусство станут многие художники. Гоген вообще поедет в дикие, варварские края, где вроде бы все очень просто устроено, но в этих краях художник создал сложный живописный и мифологический текст, соединив европейскую, полинезийскую, египетскую и греческую мифологию и визуальные образы. Художник стремится упростить форму, но внутреннее наполнение становится все более неоднозначным. Когда мы смотрим на картину “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”, то рассуждаем про историю, про запорожцев, султана, про то, как каждый из героев выглядит, какие у них характеры, говорим о политической ситуации, в конце концов. Но найти здесь противоречия сложно. А если сравнить «Запорожцев» и, скажем, «Танец» Матисса: что проще? С точки зрения техники, конечно, Матисс, но если начать обсуждать эти две картины, то мы поймем, что простое и сложное меняется местами, ведь искусство – это не только техника исполнения.

Невозможно не спросить: а «Черный квадрат» будет?

Конечно, без него никак, это своего рода эмблема нашего курса. Но он появится на третьем занятии, где мы не только поговорим об искусстве, но и о философии, о кризисном сознании человека, которое порождает иногда слишком сложные, иногда слишком простые формы. И вообще о том, склонилось ли искусство XX к форме упрощения?

Вот такие вопросы я и хочу предложить детям. Главное, к чему они придут в конце концов – что ни о чём нельзя судить однозначно. И что искусство – отличный способ выразить сложное через простое, или наоборот. И что наша задача – научиться видеть и рассуждать об искусстве, в какое время оно бы ни было создано и в какой форме ни существовало.

«Марабу»: Как в летнем лагере прошел ваш курс, посвященный русской классической музыке? Удалось ли реализовать идею с занятиями-портретами? Как дети восприняли такой курс, было ли им интересно слушать русских композиторов и говорить про них?

Система «один урок — один автор» лежит на поверхности: она простенькая, действенная, ее грех не эксплуатировать. Гораздо важнее для меня было сделать так, чтобы три композитора, которых мы обсуждали, ни в коем случае не разместились в головах у детей каждый на изолированном островке, а того хуже — в ряд: сначала был Римский-Корсаков, потом он умер, потом — Чайковский, а после его смерти откуда-то взялся Рахманинов.

Поэтому у нас было три тематических урока, когда мы разбирали и слушали каждого из авторов, обсуждали базовые биографические вещи и старались «выучить» их музыкальные языки, а потом — одно объединяющее занятие. На нем мы собрали все знакомые нам события и опусы (а также три войны и одну революцию) в одну хронологическую прямую длиной в сто с небольшим лет: от рождения Чайковского до смерти Рахманинова.

Кажется, что в нашем предмете важно некое абстрактное, возвышенное и сложно определимое «чувствовать музыку», а даты не важны, даты — это какая-то мука с урока истории. На самом деле, понимание очередностей, опережений, совпадений, причинно-следственных связей дает ребенку огромную слушательскую силу: теперь понятнее, почему Чайковский, «хоть он и без бороды», как сказал кто-то из малышей, по своему устройству куда сильнее принадлежит XIX веку, чем Римский, выглядящий как народник, и делается ясно, почему так изменился язык позднего Рахманинова.

На том же уроке мы писали тест из двадцати вопросов, причем я очень хотела, чтобы они заставляли детей рассуждать, а не напрягать память. Поэтому я была довольна, когда на вопрос вроде «Был ли Рахманинов знаком с Римским», которого мы не касались, я получила от одной девочки дословно такой ответ: «Не знаю, но по логике — да, через Мамонтова». На том же уроке играли в угадайку, довольно серьезную, похожую на те, что достаются детям в специальных музыкальных школах: это полуминутные фрагменты записей откуда-нибудь из середины сочинения, которые надо атрибутировать, как минимум назвав автора, как максимум — произведение. Только в школах это обычно тест, а у нас получилась азартная командная игра — слегка чересчур азартная, на мой вкус.

Часть детей наверняка занимается музыкой, и с творчеством основных композиторов они уже знакомы, не было ли проблем с этим? И не было ли сложнее на ваших занятиях тем детям, которые вообще никогда не занимались музыкой и ничего о ней не знают? Как вам удается находить баланс?

Летний «Марабу» устроен так, что гуманитарную программу дети выбирают сами. Поэтому моя группа предсказуемо наполовину состояла из детей, знающих ноты и владеющих инструментами. При этом там были и дети с абсолютным слухом, которые мухлевали на угадайке, просто определяя тональность, и парочка с рокерскими амбициями, и серьезные ребята с небольшим уже исполнительским опытом, после урока уточнявшие какие-то неординарные, сложные вещи. Я не скажу, что им было легче, чем остальным: у нас ведь не урок музлитературы, я всеми силами стараюсь не «ознакомить с творчеством», а научить их слушать и понимать. Этим детям просто было особенно интересно: это естественно, поскольку чем больше ты знаешь о чем-то, тем сильнее ты это любишь, и тем приятнее вписывать новые детали в картинку, уже готовую в общих чертах. Но дети, не учившиеся музыке, тоже пришли и тоже слушали, тянули руки, задавали вопросы, переживали за Татьяну Ларину и увольнение Римского из консерватории.

Дети в летнем лагере вас чем-нибудь удивили?

Памятью, это точно. Например, когда один особенно дотошный слушатель, занимавшийся в «Марабу» прошлой провансальской весной, заявил мне, что Рахманинову стоило посотрудничать с Дягилевым, «который же уже был в это время».

Тема осеннего образовательного лагеря — простое и сложное. Как вы планируете реализовывать ее в своем курсе?

Во внутренней преподавательской переписке мы некоторое время обсуждали, как по-разному соотносятся понятия «простое» и «сложное» в наших дисциплинах.

Сначала казалось, что мне удастся выбрать несколько музыкальных феноменов — например, жанров или форм, условно принять их за простое и посмотреть, как они взрослеют и усложняются со временем: есть такой стереотип, что искусство развивается по пути усложнения — такой милый Шуберт, такой сложный Шёнберг. К счастью, так это не работает: в том и прелесть, и парадокс, что упрощение и усложнение бегут через историю музыки двумя несовпадающими синусоидами и не хотят даже соотноситься с возрастом того или иного явления: при всей головокружительности, полифония барокко куда яснее и проще, чем более ранняя ренессансная, а сонатная форма, наоборот, началась с элегантной простоты, за полтораста лет усложнившись настолько, что это привело ее к разрушению.

Поэтому я решила сделать иначе: занятий будет три, и мы возьмем три стереотипно «сложных» музыкальных явления, послушаем, насладимся их сложностью, а потом попробуем разобрать их на «простые» слагаемые. Здесь тоже будет элемент лукавства: к сожалению, нельзя гарантировать, что если мы возьмем венгерскую народную песню, форму фуги, явление симметрии, ночные шорохи и щепотку трансильванского ужаса, положим все это в блендер и взобьем, то на выходе у нас получится музыка Бартока. Но научиться опознавать и любить в музыке Бартока все перечисленные ингредиенты, немного следить за тем, как они работают вместе, мочь прогнозировать их появление — все это очень важно для того, чтобы информированно слушать ее.

Под стереотипно «сложной», конечно, понимается музыка XX века. Помимо Бартока, нам предстоит обсудить Стравинского, которого мы немного касались полгода назад, говоря о Прекрасной эпохе, а на последнем уроке — первую волну музыкального авангарда и немножко то, что сталось с ним впоследствии.

Будет ли ваш курс связан с курсами других преподавателей?

Я думаю, с курсом Дениса Бояринова об электронной музыке. Во-первых, многие явления будут пересекаться по времени — детям предстоит обсуждать музыку, начавшуюся как инженерный эксперимент примерно в то время, когда Стравинский повернул в сторону неоклассицизма, и сделавшую шаг в массовую культуру несколько десятилетий спустя, одновременно с моментом, когда в Америке появился феномен музыкального минимализма (яркий пример обманчивости «простого» — его мы будем обсуждать применительно к авангарду). Более того, пересечения будут и по действующим лицам: электроникой увлекались как отцы-основатели того же минимализма, так и авангардисты.

Но важнее не это: моя мечта — научить начинающих слушателей воспринимать музыку «из плеера» и музыку «из филармонии» с одинаковым любопытством и уважением. Нет ничего вреднее и глупее системы «святая и блудница», стереотипа о классике и неклассике как о возвышенном и повседневном. Думать так — значит в будущем лишить себя удовольствий вроде симфонического техно (да, такое есть) или симфоний, созданных Филипом Глассом на материале берлинских альбомов Дэвида Боуи. Это абсолютно не значит, что между двумя искусствами нет различий — в том-то и дело, что два рукава звуковой культуры ставят нас перед разными вызовами, задают нам разные задачи, апеллируют к разным нашим умениям и опытам. Но навык слушать — безусловно один и тот же, и это — точно одна из главных радостей жизни.

Вы впервые были в нашем лагере; как впечатления?

Это классный микрокосмос и, наверное, одно из самых клевых мест, где я побывал за последний год. Во-первых, очень умные дети, которые часто ставят тебя в тупик своими неожиданными вопросами — было очень интересно. Ошеломляющий эффект: приходит на занятие человек, который вообще ничего не знает про архитектуру, а уже на второй лекции он рисует какие-то вещи в стиле барокко, которыми хоть сейчас можно украсить фасад.

Во-вторых, в «Марабу» фантастически все организовано: каждый вечер на летучке преподаватели и вожатые обсуждают, как прошел день у каждого ребенка, что у него получилось, а в чем ему стоит помочь. За этим удивительно наблюдать.

Занятия всех преподавателей в осеннем «Марабу» объединены одной темой — «Простое и сложное». О чем вы будете говорить в рамках курса про архитектуру?

Смотрите, Алина Аксёнова в своем курсе будет рассказывать, что в живописи и скульптуре все развивается не так прямо, как можно было бы ожидать. Архитектура все-таки развивалась более линейно: сначала осваивают стиль, а уже потом начинаются игры от простого к сложному. Мы отследим эти процессы, возьмем четыре большие эпохи: Античность, Средневековье, Ренессанс и барокко и современную архитектуру. Начнем с того, что посмотрим, как устроена эта логическая прогулка по шагам усложнения: скажем, у греков был базовый домик — прямоугольник, и они любили выделять перед ним крылечко, ставить две колонны. Затем появляется греческий храм, который усложняется: крылечко становится побольше, за ним — второе крылечко, с другой стороны. Появляется Парфенон, весь в колоннах и с ровным треугольником. Потом римляне этот треугольник разрывают — это совершенно необоснованный, чисто декоративный эстетический выпендреж.

Дальше мы постепенно перейдем к романике и готике, поговорим про Нотр-Дам, наш соседний Неверский собор, возможно. Посмотрим Португалию и Испанию — более позднюю, совершенно упадническую готику. Когда мы подойдем к барокко, то поймем, что архитектура в это время развивается по принципу движения от базовых форм к сложным, как это уже было в Греции и Риме.

А современный период — это о чем?

XX–XXI века, начиная условно с Ле Корбюзье, с двадцатых годов прошлого века. Посмотрим на те же самые законы простоты: как архитекторы работают, когда нет украшений. Современная архитектура работает с базовыми вещами, а не занимается украшательством. Я говорю не о материалах, а о декоре: нет колонн, карнизов, лепнины. Конечно, есть те, кто работает в этом стиле, но мейнстрим современной архитектуры — это не декоративные вещи, а интересное поведение самого объема, окон, конструкции.

Вы говорите, что архитектура в целом развивается линейно. Так современная архитектура — она простая или сложная?

Современную архитектуру словно бы запустили заново в двадцатые годы прошлого века, архитекторы отказались от прошлых разных штук и придумали совершенно другую архитектуру. Если раньше стили были интересны за счет своей красивой картинки, которую они рисуют на фасаде (ломаные карнизы барокко, каменная декорация и маленькие башенки готики), то с двадцатых годов архитектура работает не с декором, а с объемом, окнами, какими-то технологическими примочками. Главное — архитектура отказалась от украшенного в классическом смысле фасада.

Почему это произошло?

В целом на архитектуру очень повлияла беспредметность начала XX века, которая знакома нам по левой живописи. Плюс появился железобетон — новый материал, у которого совершенно другие технологические возможности. Новые материалы диктуют новые законы. Сегодня в моде ультрасложные направления типа деконструктивизма, а с другой стороны, встречаются и ультрапростые вещи.

То есть мы как раз в конце наших занятий придем к тому, что сегодня архитектура работает во всем спектре, и круто могут получаться и простые вещи, и очень сложные.

Возьмем, к примеру, Dominion Tower, построенный в Москве по проекту Захи Хадид — в нем все элементы ведут себя не так, как мы привыкли. У нас есть примерные ожидания, что такое стена, лестница, цвет. А у Захи, вот у нее эти конкретные элементы оказываются немного не в тех местах и не в тех формах, к которым мы привыкли, — такой домик, который не очень похож на домик. Помните, как в первом «Гарри Поттере» герои заходят на лестницу в Хогвартсе, а она начинает летать вместе с ними? У Захи визуально лестница очень похожа на Хогвартс, пролеты тоже почти хаотично переброшены. Вот, это иллюстрация деконструктивизма.

Это пример сложной современной архитектуры?

Да, это скорее сложное. А если говорить о чем-то ультрапростом современном — ну вот, например, Кленовый дом, который сейчас сдают в Москве на Пречистенской набережной. Это иллюстрация того, как можно работать с базовой композицией: такая гармошка, с крутыми формами оконных проемов, диагонально скошенные рамы, псевдоотражения деревьев в окнах.

А можно глупый вопрос: зачем вот это все придумывать? Зачем делать странные окна в жилом доме — нельзя просто взять старое и по нему построить?

Нельзя. Жизнь — это движение, никогда нельзя стоять на одном месте. Будет ужасно уныло, если все будет повторяться и никому ничего не будет интересно. Это как если сказать: «Столько книг уже написано, ты никогда в жизни их все не прочитаешь, зачем писать новые?» Зачем вообще нужен был «Гарри Поттер», если крутых книг и до него было много.

А зачем архитектурный курс детям в математическом лагере? Да и вообще, для чего им в этом всем разбираться?

Так или иначе архитектура связана с математикой, это базовые инженерные основы: что такое арка, а что такое стрельчатая арка? Мы так строим с детьми из рук эти самые арки: стоят двое ребят, и я показываю, что вот сейчас построим арку в романском стиле, надавим на нее сверху (ну потому что она каменная, тяжелая), дети начинают «разваливаться» в стороны, — и это очень наглядный пример. Или мы ставим готическую арку, и эти же два ребенка при ровно той же нагрузке, но за счет другой формы стоят устойчиво — потому что нагрузка передается по другим векторам.

А зачем это в жизни? Конечно, архитектура — это не базовая штука, можно жить нормально и не разбираясь в ней. Но это, я не знаю, как жить без сладостей. То есть можно, но с ними круче.

Денис, как прошел летний лагерь в Венгрии? Много ли детей записалось на ваш курс о современной музыке?

Записавшихся на лекции было много в обе смены, очень интересные дети с оригинальными и неожиданными вкусами. Про каждого из них можно было бы написать поэму. А самое сильное впечатление от летнего «Марабу-2017» — это шоу талантов «Голос „Марабу“», которое мы провели в одну из смен. Идея возникла спонтанно, но отклик у детей был потрясающий.

Оказалось, что чуть ли не полсмены поет и играет, и замечательно. У нас состоялось часовое шоу с выступлениями детей, где были представлены почти все жанры — от оперной арии до рок-угара. Главными звездами стала группа «Крейзи Тюлень», которая исполнила кавер на Blur на акустической гитаре и барабанной установке, собранной из пластиковых ведерок.

Вы планировали посвятить летний курс революциям в музыке; удалось реализовать эту идею в той мере, как вы задумывали?

Это в полной мере удалось с первой сменой, в которой дети были постарше. Они знают много больше, чем нам кажется. Для младшей группы я адаптировал курс, и мы говорили о том, как вообще устроена музыка XX века: какие стили существуют, что откуда пошло, как отличить рок от джаза, кто такие Элвис Пресли и Элла Фицджеральд.

Надеюсь, что разговор получился. Все дети слышали группу The Beatles, но не все знают, откуда; после наших занятий дети запомнили, когда они появились и в чем их значение. И еще мне кажется важным, что на своих занятиях говорил не я один — у нас был специальный блок, где дети рассказывали о тех музыкантах или артистах, которые им нравятся. Мы вместе обсуждали их героев и любимцев, слушали их песни, говорили о том, что их привлекает в этой музыке, — мне кажется, это очень важная часть коммуникативных навыков и эмоционального опыта.

Расскажите, пожалуйста, что будет в осеннем лагере?

«Простое и сложное» — общая концепция, в которую встраиваются все курсы в новом «Марабу». Свой курс на этот раз я хочу посвятить истории развития электронной музыки. В отличие от живописи, архитектуры и классической музыки, электроника развивалась, как кажется, в обратном направлении — от сложного и умного авангардного эксперимента к лаконизму и минимализму техно, хауса и дабстепа, к «тыц-тыц-тыц». От сложного к простому — но это если анализировать исключительно форму, а не содержание. Вот про это и поговорим.

Будет три занятия. Мы начнем с современного состояния электронной музыки (скажем, Skrillex и Daft Punk) и дойдем до людей, с которых она началась — не только до Kraftwerk и Tangerine Dream, но и чуть дальше — может быть, до Владимира Усачевского или Эдгара Вареза, и в этом будет отсылка к курсу Ляли Кандауровой про классическую музыку.

Обязательно затронем историю российской электронной музыки — нам ведь в этой части музыкального знания принадлежит немало открытий и патентов, только про это мало кто знает. Последнее занятие будет игровое — устроим поп-квиз, чтобы протестировать знания.

Для чего детям математика, вроде бы понятно. А что полезного в том, что человек разбирается в электронной музыке?

Как и всякий раз, я надеюсь дать детям систему для анализа той музыки, что им нравится. На облако симпатий, которое болтается у них в плеере во «ВКонтакте», я накладываю решетку стилей, взаимосвязей, временных событий, фактов и т. д. Делается это для того, чтобы они могли понимать, что и почему им нравится, развить свой вкус и открыть для себя какую-нибудь другую музыку или кино.

Но самое важное — если ты умеешь видеть взаимосвязи, неважно, внутри одного предмета или между разными; понимать, как устроена музыка; как развивалась архитектура; почему простые картины оказываются на самом деле сложными, — то вокруг тебя выстраивается картина мира, в котором ты сам умеешь отличать подлинное от ненастоящего, умное от глупого, правду от вранья. Это очень важный навык; о чем бы мы ни говорили в «Марабу» — это всегда история о познании мира и мироустройства.