Вы увлекаетесь архитектурой с 14 лет. А что это значит? Вы штудировали специальные книги, занимались в каких-то студиях?

Началось все с того, что я поступил в экстернат, — это такая школа, где можно ничего не делать. Я просто хотел проскочить 10 и 11 класс за год, чтобы при поступлении не сдавать письменный ЕГЭ по истории. Если бы я закончил школу в свой год, то попал бы на первый ЕГЭ по истории, а мне не хотелось. Экстернат был в хорошем месте — на Бауманской, у меня была куча времени, год я ходил по Москве, смотрел здания, фотографировал просто для себя на очень плохой фотоаппарат. Ну и, естественно, стал больше и больше читать про архитектуру, путешествовать. Потом поступил на истфак МГУ, параллельно ходил в МАРХИ на лекции, диплом на истфаке писал уже про архитектуру — «Методы и технологии исследования индустриального наследия на примере текстильных фабрик Московской области». Знаете такие старые кирпичные фабричные здания? Вот это про них.

В МАРХИ я учился просто для себя, никаких корочек у меня нет. Там была довольно лояльная проходная система: идешь мимо охраны с каменной рожей в потоке студентов и нормально проходишь.

А у вас есть любимый стиль в архитектуре?

Я люблю человеческий творческий гений: когда чувак просто взял и сотворил нечто классное, новое, реализовав таким образом свой творческий потенциал. Это возможно в любом стиле или направлении.

Мне нравится иррациональность, когда люди специально делают ошибки. Например, в русской архитектуре в XVII веке есть такая штука: окошечко, над ним заостренный килевидный наличник, который не заканчивается с карнизом, а мастер сознательно его продолжает, в разрыв карниза. А в это же время в Европе — барокко, похожая история: наверху или над окном здания вместо классического треугольника Парфенона появляется треугольник разорванный.

В современной архитектуре — это Даниэль Либескинд, американский архитектор польского происхождения, деконструктивист. Все знают его шедевр — еврейский центр в Берлине. Либескинд делает чумовые вещи. Оказавшись внутри его здания, ты не понимаешь, в каком именно месте находишься; берешь любую фотографию внутреннего пространства — непонятно, куда ты смотришь: вверх, вбок или вниз.

Про все это вы будете говорить с детьми? У вас будет четыре занятия. Как можно уложить историю архитектуры в это время? У детей должны быть какие-то базовые знания?

Это можно сделать за два часа; мы практикуем такие занятия в Москве: садимся с группой где-то в 25 человек так, чтобы я каждого мог слышать. Смотрим разные стили: от доисторических храмов Мальты, античность, романика, готика, ренессанс, барокко, классицизм, к началу XХ века, модерну и Корбюзье. Естественно, это и слайды, и загадки, и разные интерактивные штуки. В конце я открываю гугл-панораму и предлагаю: «Назовите какое-нибудь классное место? Любое здание, любой город». Потом открываю картинку и замолкаю, а участники мне сами все рассказывают. На самом деле, даже взрослые часто приходит на мои лекции с практически нулевым знанием, и это нормально. Я работал со студентами из американской глубинки, которые в своей жизни не видели ни одной колонны, и все равно результат даже после одного занятия удивительный. А у нас будет курс из четырех занятий в лагере, куда приезжают довольно мотивированные дети из разных стран, которые живут с образованными родителями и много путешествуют.

Ваш курс не просто про историю архитектуры, но и про «угол зрения». А что это за угол такой? В чем состоит ваша методика?

Моя миссия — дать практические навыки, то, что я называю практикой архитектурного зрения. Архитектура с нами всегда рядом: по дороге в школу, в поездках за город, в больших путешествиях. Для того, чтобы научиться ее замечать, для начала надо, чтобы глаз настроился. Обычно мы скользим взглядом по зданиям, мы не знаем, как с этим обращаться, на что смотреть. Нравится или не нравится, красиво или некрасиво, цепляет – не цепляет, — вот это — базовая реакция. А я даю базовые понятия: что есть архитектурные арсеналы, что есть разные стили, — и у каждого — свои приемы и фишки. И эти фишки на самом деле очень легко распознать, потому что они все укладываются в одну глобальную философию: здание надо как-то подать и оформить. Как мы его оформляем? Для классики, например, было важным в конце архитектурного объема подвести итог. То есть, ты поставил вертикаль-вертикаль-вертикаль-вертикаль (четыре колонны), а в конце поставь на них горизонталь. Готике этот прием, скажем, не важен. Готика никакого итога не подводит, она аккуратно растворяется в небе. Зато модерн тоже подводит итог, но иначе: гипертрофированный карниз, совершенно не монументальный, тогда как в классике он обязательно должен быть тяжелым.

Для меня важно, чтобы люди, после наших занятий могли что-то понять в архитектуре, осознаннее на нее смотреть, — да просто чтобы получать от этого кайф! Архитектура — то искусство, ради которого не надо идти в музей, оно рядом с нами, постоянно: вот оно, по дороге в школу, его можно потрогать. Ты ходишь по любому городу и видишь, что вокруг тебя куча разных смыслов, идей, потоков. Я лично считаю, что это делает жизнь более полной и красивой. Эти потоки постоянно на нас выливаются, а я просто делаю так, что мы им открываемся.

Тони, многие вас знают как писателя, по первому (правда, неоконченному) образованию вы — медик, затем получили высшее образование в области архитектуры, но работаете гидом, то есть делаете много разного. А в детстве вы кем хотели быть?

В шесть лет я хотел быть подъездником в цирке. Судя по всему, я имел в виду униформиста. Мне очень нравилась униформа. Потом я мечтал о карьере мушкетера и гусара. Не знаю, на каком именно этапе, — наверное, во время двухлетнего принудительного ношения военной формы, — мои пристрастия изменились, и я стал нонконформистом.

Школу же — всю такую ленинградскую, специальную и французскую, то есть не худшего разбора — я не любил в принципе, как теперь думаю — именно из-за формализма. Нравились дисциплины, по которым у меня были репетиторы: химия, биология, английский, ну и французский, которым сызмальства пичкала прабабушка, ответственная также за мои вербальные навыки. Мне повезло: репетиторы учили думать системно. А вот рисовать я учился самостоятельно: по наивности пошел поступать с улицы в блатную художественную школу, куда меня, естественно, не приняли, а в доступных кружках занимались каким-то бесконечным унылым папье-маше. После такого фиаско в двенадцать лет я настолько разуверился в своих способностях, что мечтал об архитектуре и дизайне как о несбыточном. Тем забавнее, что в Израиле поступил на архитектуру и довольно долгое время зарабатывал на жизнь графическим дизайном.

После школы идти в инженеры мне категорически не хотелось, а в филологи не пустили родители. Поэтому выбор медицины стал неким компромиссом между их здравомыслием и моим конформизмом.

Сегодня я стараюсь обратить негативный опыт на пользу собственным детям. Главное, на мой взгляд, — это ни в коем случае не навязывать свою точку зрения и поддерживать любое самостоятельное начинание, пусть даже оно не кажется серьезным и перспективным.

И медицина, и архитектура — все-таки не гуманитарная сфера, а литература, стихи — вполне да.

Если вдуматься, медицина и архитектура — это как раз самые что ни на есть гуманитарные сферы, поскольку нацелены на благо людей, тогда как занятия словотворчеством или другим искусством вовсе не предполагают обязательной любви к человечеству, да и ученые зачастую бывают движимы отнюдь не гуманизмом. Впрочем, мизантропы встречаются и среди медиков, и среди архитекторов. Но где их ни в коем случае не должно быть, так это среди учителей. Эта сфера не терпит равнодушия. Понимаю, что звучит утопично, но верить-то хочется.

Расскажите пожалуйста про ваш курс для «Марабу»: у вас четыре темы и они очень разные. Как связаны между собой, например, цивилизация Ближнего Востока и миграция животных?

Именно поиски связей — самое интересное в теме. Междисциплинарность отражает сложность мироустройства. Четких границ между литературой, историей, архитектурой, антропологией, биологией, математикой и прочими областями знания нет, а есть области взаимопроникновения, и вот в этих-то областях и рождаются откровения. Умение думать вширь не менее полезно, чем умение думать вглубь. Математика, к примеру, может быть чем угодно от гимнастики для ума до искусства, но главная ее ценность состоит в применимости к любой задаче, встающей перед человечеством.

Это универсальный инструмент, однако даже математикам приходится иногда излагать свои мысли словами, чтобы быть понятыми другими специалистами, а это уже, извините, литература. Литература же — ничто без истории и антропологии, антропология не существует без биологии, биология — вне химии и физики, а те, в свою очередь, — без математики. Да что там: до изобретения цифр люди пользовались буквами, — это ли не лучший пример интертекстуальности?

Восемь лет назад я выучился на гида (еще одно формальное образование). Очень подходящая для любознательных профессия: здесь тебе и геология с географией, и ботаника с зоологией, и история с археологией, и теология с антропологией, и архитектура с литературой.

Цель моего курса — в том, чтобы дать детям пищу для размышлений, подтолкнуть их к поиску новых связей между разными событиями. Попробую объяснить свой подход. Животные мигрируют; почему они это делают? Животные мигрировали задолго до появления людей. Означает ли это, что люди переняли навык у животных, или в них попросту действуют те же механизмы, или одно не исключает другого? Чем и насколько первые сапиенсы отличались от животных и от нас теперешних? Чем и насколько мы теперешние отличаемся от животных? Наши предки вышли из африканских саванн и расселились по всему миру: откуда нам это известно? Знают ли птицы или киты столько же про своих предков? Является ли Библия историческим документом, и если да, то в какой степени? Почему это важно знать сейчас? И так далее. Моя задача состоит в том, чтобы дети сами задали эти вопросы и сами же на них ответили, интерпретируя ту информацию, что получат от меня или из любого другого источника.

Почему сегодня важно говорить с детьми про тягу к перемене мест? Что должны современные дети понимать про геополитику и зачем им это? Вообще зачем с детьми говорить о таких больших сложных вещах и, главное, как говорить, чтобы им это было доступно?

Из той же математики мы знаем, что возможность перемены мест — это признак свободы. Но из других наук нам известно, что от внутренней неволи не убежишь. Признак внутренней свободы — отсутствие догм и страха, а это достигается только постоянным познанием. В частности — закономерностей и психологии человеческого поведения как в примитивных группах, так и в масштабах государств. Я не ставлю задачи научить детей разбираться в тонкостях геополитики хотя бы потому, что не являюсь специалистом, но хочу, чтобы они получили инструмент сравнительного анализа процессов, которые периодически повторяются в истории, и для примера выбрал один, происходящий практически постоянно. Тем более, что, в отличие от нас в их возрасте, современные дети не привязаны цепью к одному месту жительства, они привычны к далеким путешествиям, могут жить и учиться за границей и в то же время они знают о мигрантах и беженцах не понаслышке. Но понимают ли они степень и цену своей свободы, и насколько понятны им мотивы людей, бегущих из другой реальности?

Я глубоко убежден, что с детьми обязательно надо разговаривать о больших и сложных вещах, поскольку только так они могут научиться понимать, что те состоят из маленьких, но оттого не менее сложных. Ну а о том, как именно, я уже сказал выше: дети должны сформулировать и задать правильные вопросы самим себе. Мне же нужно лишь своим нарративом возбудить в них желание эти вопросы задавать.

На нашем сайте написано, что мы принимаем детей с десяти лет, хотя бывают и исключения. Откуда взялось это правило и на чем оно основывается?

Родители часто пишут нам: «Возьмите моего ребенка, ему хотя всего девять лет, но он очень развитый и начитанный». И это правда: некоторые девятилетки дадут фору более старшим детям. Однако кроме интеллектуальной зрелости есть еще и эмоциональная, и просто физическая. В нашем лагере большая нагрузка и некоторые дети просто физически не могут столько учиться. Опять-таки, для многих вполне интеллектуально зрелых малышей может оказаться сложной разлука с семьей. Иногда маленькие дети на летних сменах (на коротких — осенних и весенних — все чудесно) в какой-то момент начинают грустить и тосковать, им просто сложно без мамы так долго. Конечно, наши вожатые стараются стать таким малышам на время смены опорой и поддержкой, но не всегда этого достаточно: маму ведь никто не заменит. Поэтому каждый раз, когда мы берем девятилеток, они сначала проходят собеседование с нашим психологом, и решение мы принимаем коллективно, педагогической командой, после индивидуального собеседования.

Родители должны трезво оценивать силы своего ребенка. Повторюсь: это не значит, что ребенок не потянет по уровню, это просто значит, что он маленький, он устанет, ему будет тяжело и плохо, а «Марабу» — история не про принуждение и преодоление, она про «интересно и весело».

Часто родителям удобно отправить братьев-сестер вместе, в одну смену. Вы не рекомендуете так делать. А почему? Чем плохо, если сиблинги проводят время вместе?

В первую очередь, потому, что у братьев-сестер есть своя длинная история отношений, зачастую — сложных, и, оказавшись вместе в летнем образовательном лагере, они приносят с собой вот эти конкурентно-сиблинговые отношения. А наша принципиальная позиция — мы не хотим, чтобы у наших детей в «Марабу» была конкуренция.

Конкурентные отношения у современных детей есть вообще везде: в школе, на кружках. Сейчас вообще жизнь устроена так, что куда ни глянь — везде одна сплошная конкуренция. Задача «Марабу» совершенно иная: мы хотим, чтобы дети расслабились и просто получали удовольствие от процесса. Наша идея — показать красоту науки, а не то, сколько баллов можно получить, хорошо занимаясь.

В чем наше преимущество? Мы — не школа, у нас нет итоговых обязательств, дети не сдают в конце выпускной экзамен: они у нас могут поиграть с наукой, с какими-то образовательными штуками. И когда дети расслабляются, во-первых, они узнают про себя много нового. Скажем, у нас была девочка, которая думала, что она терпеть не может математику. Выяснилось, что нет: математика ее вполне устраивает, девочку просто раздражает, что в школе большое давление (быстрее, лучше, больше). А когда она просто решает задачи в своем темпе и видит красоту каких-то математических построений, во-первых, растет ее самооценка, а во-вторых, она понимает, что это не про отметки, а это действительно интересно и действительно красиво. И в этом мы видим идею нашего лагеря: чтобы дети увидели, как красиво бывает научное познание; кто-то находит себя в гуманитарной программе, кто-то — в математических блоках.

Да, у нас есть в первый день тестирование на математике. Но оно сделано как раз для того, чтобы ребенок попал в группу своего уровня, где ему будет интересно, но где он сможет справится с задачами. И вы себе не представляете, сколько усилий прикладывают наши дети, чтобы выяснить, какая группа – самая сильная! Они пытаются выспросить это у учителей, выкрасть результаты тестов, подкупить вожатых шоколадками, — все это только для того, чтобы выстроить рейтинг, как их этому научили в школе, и привычно включится в конкуренцию. Преподаватели математики даже каждый раз придумывают новые шифры, чтобы в названии группы никак не отражался уровень. Самое главное, что часто и правда нельзя сказать, какая группа самая сильная. Потому что, например, одна из групп — самая сильная по комбинаторике, но зато дети плавают в геометрии, а в другой группе дети сильны в решении геометрических задач, но ничего не понимают в перестановке элементов… И так далее.

И вот когда к нам попадают дети, у которых раньше не было никаких отношений, то вскоре они понимают, что это действительно не важно, кто из них самый крутой. Когда приезжают сиблинги, прекратить конкуренцию иногда просто невозможно. Это мешает и самим детям получать удовольствие, и всем остальным. Многие братья-сестры настолько сконцентрированы друг на друге, что вообще не общаются с другими детьми, ухитряясь за две недели смены так и не выйти за границы семейных отношений. И хотя сами они уже привыкли к такому положению вещей, и в принципе всем довольны, но мне кажется, это не то, зачем родители отправляют детей в лагерь.

Конечно, бывают исключения: бывают братья-сестры с ровными отношениями, бывает, что у них совершенно разные научные интересы, — тогда они выбирают себе разные курсы и блистают на разных предметах. Но негативных ситуаций, когда детям мешали их сиблинги, было достаточно, чтобы мы не советовали отправлять их в одну смену.

В каждой смене бывает ребенок, который, только оказавшись на месте, узнает, что его отправили в математический лагерь. То есть родители очень хотят, чтобы ребенок поехал в хорошее место и уверены, что ему там понравится, но боятся детского отказа, и поэтому немножко хитрят?

У нас была история, когда девочка только в самолете случайно узнала от сопровождающего, что они едут в математический лагерь, а не кататься на пони, и впала в такое изумление, что мы боялись, как бы она не выскочила прямо из самолета. Правда, она оказалась настоящим самураем, быстро адаптировалась к новой ситуации, и уже через пару дней азартно рубилась на матбоях. Но не у всех детей такой легкий характер, и не все дети могут так быстро перестроиться. Поэтому мы все же рассчитываем на бо́льшую ответственность родителей: лучше заранее сказать детям, куда они едут и зачем.

Как быть родителям детей с особенностями развития или здоровья? Есть ли у них шанс побывать в «Марабу»? Стоит ли вообще их отправлять в лагерь?

Это очень зависит от конкретного заболевания и условий, которые необходимо создать на месте, поэтому каждый раз возможность приезда ребенка обсуждается индивидуально.

Но вообще опыт инклюзии у нас уже есть. Когда мы первый раз брали ребенка с двигательными проблемами, то понимали, что нужно как-то подготовить других детей и уже продумали, как будет построен этот разговор. Однако, самое удивительное, он вообще не понадобился! С первых же минут заезда стало понятно, что дети этого ребенка моментально приняли, адаптировали, без всяких наших нравоучений или дополнительных просьб просто стали помогать ему: приносили еду за ужином, ждали, пока он выполнит упражнение в игровом квесте…

Мы берем детей с инсулинозависимым диабетом, а также детей, которые должны по расписанию принимать лекарства, — на всех летних сменах у нас есть врач, который за этим следит, и если препараты серьезные, они хранятся у него.

Мы неохотно берем детей с особенностями диеты, потому что не всегда можем быть уверены, что сможем надежно исключить запрещенные продукты: например, глютен или лактозу. Это связано с тем, что мы не может стопроцентно гарантировать, что ребенок не съест чего-то запрещенного в ситуации, когда его угостит другой ребенок, или сотрудники отеля что-то напутают при приготовлении таких особых блюд. Вообще, самое сложное — это аллергические реакции. Мы поэтому пишем на сайте заранее и подробно, в каком регионе в какое время будет проходить «Марабу», чтобы родители заранее понимали, что где-то возможна высокая влажность, а где-то — цветение растений, на которые у ребенка аллергия.

А как вы относитесь к распространенной ситуации (особенно если лагерь далеко от дома), когда родители поселяются рядом, чтобы быть поближе к ребенку, на всякий случай?

Если родители живут где-то там рядом и занимаются своими делами, то пожалуйста. Но если они же стараются все время попасть в лагерь, посмотреть, как живет их детка, проконтролировать его занятия или одежду, то мы против. Чем это плохо? Во-первых, они сами нервничают, во-вторых, отвлекают детей даже не столько от учебного процесса, сколько от их самостоятельной социальной жизни. К тому же дети чудовищно стесняются таких спонтанных появлений родителей в лагере. Когда в разгар занятий или игр появляется мама, ребенок (особенно если он уже подросток), чувствует себя неловко, у него начинается конфликт лояльности. Мама приехала и надо решать, как себя вести: идти дальше играть с друганами? Идти к мамочке? Представьте, как это трудно: ты работаешь, ты только выстроил отношения в коллективе, а тут приходит мама и говорит «надень шапочку!». И все, конец карьере! Коллеги засмеют! Вот и у детей так же.

Еще одна типичная ситуация: день рождения ребенка приходится на время смены, и родители заранее спрашивают, могут ли они на этот день ребенка забрать. В такой ситуации мы тоже жестко говорим «нет». И вовсе не потому, что мы такие жестокие! Просто подобные вещи невероятно мешают ребенку. Представьте: он только адаптировался, понял про расписание, выстроил отношения с детьми, — и тут приезжает мама и его выдергивает, он проводит день совсем в другом темпе и режиме. Потом он возвращается, но группа уже «ушла» в какое-то другое место: у них другие впечатления, другие разговоры, и ваш ребенок в такой ситуации чувствует себя потерянным. Это плохо и с эмоциональной, и с учебной точки зрения. При этом у нас уже было много дней рождений во время смены, и поверьте, мы умеет организовать этот день так, что именинник чувствует себя центром этого дня: всегда есть подарки, торт, поздравления и праздник. То есть, без внимания мы именинника точно не оставим!

Ну и вечный камень преткновения — мобильный телефон. В «Марабу» они вроде не запрещены?

Когда мой сын Данила, который живет и учится в Париже, ездил с классом в лагерь, нам, родителям, выдали письмо, в котором было написано, что мобильные телефоны и все остальные гаджеты на время поездки запрещены категорически. Такое, знаете, очень сухое аскетичное французское письмо: телефоны вашим детям будут не нужны, и вообще, мы их выкинем, если найдем. И в конце — милая приписка: «Дайте отдохнуть вашим детям хотя бы неделю!» Мы, конечно, не доходим до таких решительных мер, чтобы отбирать у детей телефоны на время смены полностью, но иногда жалеем, что не можем принять это решение.

Если у ребенка телефон с собой все время — это бесконечный стресс для всех. Дети начинают играть на уроках, они теряют смартфоны, ломают их, а потом сами же горько рыдают. Короче, жизнь лагеря оказывается привязанной к гаджетам. Поэтому мы забираем телефоны, но выдаем их на час каждый вечер, в свободное время, чтобы дети могли поиграть, позвонить домой и посмотреть свою почту.

Но родители волнуются: а вдруг ребенку станет плохо или грустно, или что-то случится, а он даже не может позвонить и должен ждать вечера?

У нас толпа взрослых и не заметить, что ребенку плохо, невозможно, у нас такого еще не было. Мы очень внимательно следим за тем, чтобы ребенку было хорошо, чтобы он адаптировался, каждый вечер у нас на вожатско-преподавательской летучке разбор, как там наши дети. Мы вообще многое делаем, чтобы ребенку было хорошо, — ну потому, что сами в этом заинтересованы; мы специально не укрупняем смены ровно для того, чтобы у нас хватало внимания на всех детей.

Со звонками еще такая история бывает, особенно с младшими детьми: ребенок снимает трубку, и в восторге начинает рассказывать «Мааама!! У меня было сегодня так классно!..» Однако потихоньку настроение у него снижается, в ход идут уже совсем другие фразы: «Нет, что ты, я тебя не забыл! Да… Нет, почему, я без тебя тоже скучаю… Нет, мама, ты что, я тебя тоже очень люблю!» В общем, через пять минут разговора жизнерадостный в начале беседы ребенок рыдает. Я понимаю, что мама скучает без ребенка. Я понимаю, что она тревожится, как там он. И ей немного обидно, что он уже пять минут говорит с ней, а все еще не спросил, как у нее дела… Поверьте: он спросит, как вы, когда расскажет все свои новости. А что он умеет быть счастливым не только с вами, — это же хорошо, правда? Вы же для этого и отправляли его в лагерь, чтобы он научился справляться и быть счастливым самостоятельно? Так что не сердитесь на малыша за невнимание и дайте ему немного побыть счастливым эгоцентриком.

Еще часть детей не звонят домой, ну потому что они заняты, у них свои страшно важные дела (например, им надо успеть поиграть с друзьями в шахматы или в «Шляпу» именно сейчас, у нас такое бывало). Тогда родители звонят нам: «Что случилось?! Уже пять минут, как моему ребенку вернули телефон, а он все не звонит! Наверно, он умер?» Нет, он не умер. Просто смена короткая, и надо очень много всего в нее втиснуть, и детям страшно не успеть. Впрочем, родители нервничают так сильно, что теперь наши вожатые специально следят, чтобы дети звонили домой сразу же, как только получат телефон.

А еще я все время вспоминаю одну прекрасную маму, которая, забирая своего ребенка, сказала нам: «Спасибо вам большое! Я поняла, что моему сыну было у вас очень хорошо! В первый день он позвонил и говорил со мной полчаса, во второй — пять минут, в третий сказал «привет» и побежал играть. А потом он просто перестал звонить, и я поняла, что у него уже все хорошо и с друзьями, и со взрослыми». Мне эту маму хотелось просто расцеловать, и я очень рада, что таких родителей у нас с каждой сменой все больше.

Ну и самое главное, что я хотела бы сказать напоследок, — родители, если вы уже отпускаете ребенка к нам, отпустите его с чистым сердцем! Смена короткая, и дайте ребенку в полной мере насладиться этим временем!

Вы проскочили несколько классов школы экстерном, увлекались астрономией, в 15 лет поступил на биофак, потом получили второе высшее образование в области управления. Скажите, вы были ребенком-вундеркиндом?

Нет-нет, я просто старался быть хорошим учеником и получить тот допустимый для моей головы объем знаний, который я мог из школьной программы вынести. Я даже не был отличником. Экстернат в старшей школе — это просто желание потратить больше времени на подготовку к университету. Так вышло, что я поступил на год раньше, чем планировал, и пятнадцатилетним школьником пришел на первый курс. А на биофаке — ребята из «Второй школы», кто-то — из 57-й, и большая часть друг друга знает уже достаточно давно. Один я стою, хлопаю глазами и думаю: «А что я вообще тут делаю?»

Сложно представить 15-летку на первом курсе университета, — это все-таки что-то из ряд вон выходящее…

Так оно и вышло! После первой сессии я надолго свалился с простудой, пришлось брать академический отпуск, потому что в учебной части мне сказали: «Дима, побойся бога, ты хочешь в 20 лет университет закончить?» Я не стал спорить и честно пришел на первый курс еще раз. Тогда уже было гораздо проще, потому что я представлял хорошо, что меня ждет, а главное — не было такого фундаментального разрыва между одногруппниками, потому что разница в два-три года очень существенна в этом возрасте. На мой взгляд, не стоит слишком торопиться поступать в вуз только ради того, чтобы доказать всем свою исключительность.

А как для вас связаны такие, казалось бы, разные вещи, как астрономия и биология?

Я занимаюсь микробиологией, а рабочий инструмент микробиолога — микроскоп. Что астрономия, что микробиология объединены на инструментальном уровне тем, что вам нужно напрягать глаза, заглядывая в окуляр. Другой вопрос, что именно вы будете рассматривать: клетки крови, кишечную палочку, вы будете смотреть на дрожжи или же вы будете смотреть на звездные скопления. Под микроскопом при определенном освещении объекты напоминают звездное небо. Когда вы смотрите в телескоп и видите, например, Большую туманность Ориона, похожую на натянутый лук, она может вызвать какие-то ассоциации с живым биологическим объектом. Здесь мы видим удивительное единство микро и макро.

После биофака вы получили еще одно высшее образование. Вы так любите учиться?

Я считаю, что учеба — это то, на что стоит потратить время, и моя чехарда с университетским образованием (сразу после окончания биофака я стал поступать на государственное управление) была связана с тем, что ученый, на мой взгляд, должен осознавать последствия принимаемых им решений. Он должен более-менее понимать, как выстраивается работа, когда твой финальный результат в простые критерии не влезает.

Как управление может помочь биохимику? Простой пример. Завтра в качестве сотрудника нашего института я еду в больницу, где вместе с коллегами мы будем договариваться о порядке микробиологических исследований и разрабатывать этические критерии всего процесса. Это полезно, например, для снижения риска послеоперационных осложнений. Результат нашей работы как раз позволит этот риск минимизировать и улучшить качество жизни людей. Планирование работы, учет различных интересов, попытка увязать вместе доступные ресурсы с желаемым результатом, а потом за счет этих ресурсов достичь этого результата — это как раз про менеджмент в науке. Множество вещей можно взаимно увязать, потому что общество живет по тем же самым законам природы, по которым живут медведи, чайки, микробы и прочая живность. Как у нас есть иерархия, так и у микробов есть иерархия. Я вам больше скажу: для того, чтобы решения принимать, даже мозги не нужны. Микробы умеют принимать решения, а мозгов у них нет.

Здесь хочется сказать только «ой!».

У микробов есть такая вещь, которая называется «чувство кворума». Суть в том, что микробы общаются между собой при помощи некоторых химических веществ. Когда концентрация этих веществ достигает определенного значения — кворума, — микробная колония преображается. То же самое и с человеческим обществом: поодиночке голос мало что значит, но хор голосов заставляет стекла консерватории дрожать.

Летом вы будете заниматься не только с детьми, но и в Умной школе, которую мы делаем для подростков. Кому что достанется?

С детьми помладше мы займемся астрономией. Я проводил мастер-классы и практикумы в «Умной Москве» и Детском лектории для детей разных возрастов. В «Марабу» мы будем говорить о том, что, если не хочется вдаваться в глубинные детали, то можно ограничиться чисто эстетическим, визуальным наблюдением. Но есть люди, которым нравится заниматься расчетами орбит, предсказанием появления новых объектов на небе. В этом случае, по моему мнению, они должны представлять себе, что их ждет. Просто смотреть в телескоп и наслаждаться видом или же в кабинете за столом заниматься расчетами при помощи километровых формул, — как говорится, «две большие разницы». Дети должны понимать, что астрономия — не просто красивая картинка. В основе астрономии лежит фундаментальный аппарат. Вместе с ребятами мы постараемся ответить на вопрос, насколько это сложно.

Если позволит погода, мы будем заниматься под звездным небом. Если нет — займемся моделированием. Это сложная, но интересная задача — смоделировать рассеянное скопление с учетом расположения звезд по отношению к нашей Солнечной системе. Нужно будет найти информацию, правильно ее интерпретировать и на основе этой информации построить модель, — желательно так, чтобы она была правдоподобной.

С подростками мы будем говорить о биологии. Постараемся понять истоки того, что заставляет нас принимать те или иные решения; окунемся в психологию и, что самое важное, поймем, как правильно делается наука, скажем так, не самая захудалая. Есть вероятность, что, услышав, как все устроено, ребята примут решение в эту науку пойти. А кто-то такого решения не примет, потому что, вопреки ярким, сочным описаниям научного процесса, очень многие вещи в науке скучны, в них много рутины и никакого взрыва, интеллектуального фейерверка не происходит.

Мы затронем и те вещи, о которых вслух не говорят: поговорим о том, что периодически выдается за науку и почему оно ею не является, о том, что мыть пробирки для ленивого профессора — это не называется «заниматься наукой».

Хорошо, а заниматься управлением научных проектов — это значит заниматься наукой или нет?

Это вопрос с двойным дном. Кто кем собирается управлять? Если менеджер собирается управлять учеными и сам в науке не соображает, то это довольно сомнительная затея. Ученый зачастую тоже не справляется с менеджментом, потому что у него есть свой круг научных интересов: он может быть гениальным, очень эрудированным визионером, но с управлением все будет плохо. Получается, что оптимальный управленец — это обученный менеджменту ученый, одинаково хорошо понимающий, чем он управляет и как это управление организовать. К счастью, такие примеры известны. Также всегда нужны люди, способные правильно организовать исследовательский процесс. Ведь именно на них держится вся текущая работа.

Как вы объясните подросткам, почему сегодня наукой заниматься круто?

Наукой было заниматься круто почти всегда, а иногда это было смертельно опасно, но адреналин побеждал страх. Перед подростками уже в полной мере стоит вопрос, куда пойти учиться, и моя задача показать им реальную картину: не приукрашивать ее, но и не преуменьшать значимость происходящего. Например, есть прекрасный фильм «Москва — Кассиопея» с продолжением «Отроки во Вселенной». Эти ленты вдохновили многих детей на занятие наукой и приблизили их к звездам.

Важно понять личную мотивацию: зачем вообще человек идет в науку? Кто-то хочет продлить человеческую жизнь на 20-30 лет, а кто-то — заработать денег или славы. В юности — одни приоритеты, но по окончании вуза они могут круто измениться. Об этом мы тоже поговорим.

И напоследок должен сказать, что наука — это действительно красиво, научный процесс может завораживать. Часто в том, что касается науки, люди видят именно поверхность. Я же свою задачу вижу в том, чтобы этот поверхностный слой немного приоткрыть и показать, что там происходит на самом деле. Я склонен полагать, что энергия, которая сейчас есть у подрастающего поколения, должна найти себе применение в том, чтобы наша цивилизация, как бы это пафосно ни звучало, не откатилась назад.

«Марабу»: Вы традиционно читаете с детьми в «Марабу» русскую прозу: например, «Мальчиков» Чехова. В этот раз будет Пушкин. Почему?

В «Марабу» я в этот раз буду, скорее всего, говорить о Пушкине: мне хочется показать, насколько он шире того небольшого и навязшего в зубах репертуара детского чтения, к которому ребенок привык.

Кто задает вектор вопросов: вы заранее представляете, в какие стороны может пойти беседа, или ее полностью определяют дети? Случались ли какие-нибудь неожиданные повороты?

Дети заранее читают текст, на занятии мы только обсуждаем его – ровно так устроены взрослые читательские клубы. Я, конечно, строю довольно четкий план разговора: мы медленно движемся вдоль текста, и я стараюсь не просто говорить с детьми о его подробностях, но помогать им понять мир, в котором происходит основное действие, понять среду, в которой существуют и существовали люди, во многом отличные от нас. Неожиданные повороты — самое ценное и прекрасное, что происходит в таких разговорах: я никогда не знаю, что мне ответят или о чем спросят, ни одно обсуждение не похоже на предыдущее. Я всегда жду этих встреч не без замирания сердца: часто дети рассказывают мне о прочитанном такое, чего я сама никогда не поняла бы и не заметила, и это зачастую не очень легкие откровения, но это делает их бесценными.

О чем вам интересно говорить с детьми на базе классической русской литературы? Какие вопросы современного мира вы поднимаете?

Больше всего мне всегда интересно говорить с детьми (да и не только с детьми) о том, как человек проживает не повседневные, критические обстоятельства на повседневном уровне. О чем бы ни шла речь, — о «Шинели» Гоголя или о рассказе «Разбить поросенка» Этгара Керета, — хорошая литература почти всегда имеет дело с невозможностью человека выпасть из повседневности в критических обстоятельствах: ему все равно приходится жить, ходить, есть, выполнять свои обязательства перед близкими и при этом носить в себе обломки своего мира, пытаясь заново собрать жизнь воедино. Мне кажется, этот опыт понятен кому угодно, вне зависимости от возраста, и поэтому разговор о нем всегда получается очень человеческим.

Вот вы говорите — «хорошая литература», — а как бы вы провели границу для детей между хорошей и плохой? И надо ли читать плохую литературу?

Вопрос в другом: для чего надо проводить такую границу и кто имеет право это делать? Мы с детьми в очень разных группах довольно часто обсуждаем, что значит, например, выражение «великий писатель». Я всегда стараюсь говорить, что для меня это значит только одно: есть много людей, считающих книги этого писателя очень хорошими. Из этого следуют три вывода: первый — их стоит попробовать читать, вдруг понравится; второй — интересно понять, почему этого писателя так ценят, — можно узнать что-нибудь новое; а третий — если все-таки не понравится, стоит помнить, что другие люди считают книги этого автора важными для себя, и уважать их мнение в разговоре. Мне кажется, на «хорошую литературу» распространяется такой же принцип, а в в остальном читать надо то, что тебя захватывает. В конце концов, речь идет о твоем собственном мире, о твоем собственном сознании, в которое ты впускаешь новые сюжеты и новых героев, тебе с ними жить, тебе их и выбирать.

Вы разбираете русскую литературу, а она так или иначе детям знакома (тех, кто живет в России, измучили русской классикой в школе; тех, кто за рубежом — «пытают» Пушкиным в семье или русских школах по выходным), но вот про важное, интересное, современное зарубежное в литературе наши дети часто ничего не знают. Почему вы все-таки выбрали именно русскую литературу?

Ровно потому, что в школе, а иногда и дома детей заставляют эту литературу почти ненавидеть, воспринимать ее как обязаловку, тарабарщину, которую надо как можно скорее «пройти» и отделаться. Мне кажется, если у меня есть хоть малейший шанс попробовать показать детям эти волшебные и живые тексты без занудства, без культа «Великого Русского Писателя» с его агиографическими подробностями, без риска дать неправильный ответ и быть оскорбительно срезанным, да и без культа «Великой Русской Литературы» как таковой, если — нужно попробовать использовать этот шанс.

Почему важно читать русскую классику современным детям, живущим в разных странах, на разных континентах, когда некоторые даже говорят по-русски не очень хорошо? Что они смогут понять для себя?

Мне совершенно не важно, будут ли они помнить этот текст вечно, или проникнутся ли они величием русской классики (что бы эти слова ни значили), и даже будут ли они помнить этот текст через полгода. Мне важен сам процесс открытого разговора о книге, в том числе — о книге, которую тебя пытались (или могут попытаться) прочесть по принуждению, и важно показать, если получится, что такой разговор возможен и что эти тексты существуют для них, а не они — для текстов. И еще: что они имеют право на совершенно самостоятельное их прочтение и понимание, а не на принудительный единственно верный путь к тому, «что нам хотел сообщить писатель». Получается или нет — не знаю, но я стараюсь.

Вере Батуриной 26 лет, она закончила ВМК (факультет вычислительной математики МГУ), магистратуру в École Polytechnique, работает в Google, а по выходным учит детей математике в Русской Гимназии, парижском филиале London Gates. Мы рады, что этим летом Вера присоединится к математической команде «Марабу».

Вера, а чем именно вы занимаетесь в Google?

Оптимизацией в исследовательском отделе. Все знают Street View на Google Maps, например; это один из наших проектов — оптимизация маршрутов машин, которые фотографируют виды для Street View. Это очень бизнес-ориентированная задача: мы строим маршруты на заданное количество машин так, чтобы меньше денег потратить на поездки.

А вы сталкивались с предрассудками из серии «женщина-математик — обязательно сухарь», «женщина не может быть хорошим программистом» и так далее?

Я всегда борюсь со стереотипом, что программирование — не женское занятие. Кстати, у нас на работе всего семь процентов женщин-инженеров, что катастрофически мало.

Да, я интроверт, но совершенно не обязательно быть интровертом, чтобы хорошо понимать математику. При этом моя работа, например, только наполовину состоит из программирования: в остальное время я обсуждаю идеи с другими людьми, доношу до них свои мысли.

Я не согласна, что математика — это мужское занятие и что человек обязательно должен быть гением, чтобы стать математиком. Моя мама занималась программированием еще на самых первых компьютерах, она же придумывала в детстве для меня какие-то маленькие задачки. Не могу сказать, что у меня были выдающиеся способности, но я стала ходить в какие-то кружки, закончила маткласс 57-й школы. Но кроме математики я всегда увлекалась множеством самых разных вещей: например, учу языки, например, японский. Кстати, любовь к математике помогает: на ВМК у нас был курс по формальным грамматикам, — это то, что является базой для всех языков программирования, но работает и для естественных языков тоже.

А на повседневную жизнь ваша специальность как-то влияет? Ну, кроме того, что вам, наверное, легко заранее сосчитать сумму чека в супермаркете?

Ой, нет, как раз с арифметикой у меня все очень плохо.

То есть человек, который плохо считает, может успешно работать программистом в Google?

Как раз для того, чтобы быть хорошим программистом, надо быть ленивым, — чтобы захотелось автоматизировать какие-то монотонные операции. Еще Грейс Хоппер (первая женщина-программист, автор первого компилятора и соавтор языка COBOL) сказала, что если бы она не была такой ужасной лентяйкой, то не было бы языков программирования.

Конечно, математика влияет на то, как я смотрю на мир и вещи. Я даже людей в компании всегда классифицирую по каким-то признакам. Зачем? Это помогает предсказывать. Основная функция человеческого мозга — строить предсказания на основе предыдущего опыта. И чем больше у человека разнообразного опыта, тем точнее в итоге его предсказания.

Вера, летом вы будете преподавать и в Летней школе «Марабу» для подростков, и в Умном лагере для детей 10-14 лет. Оба ваших курса связаны с программированием?

C подростками речь пойдет о нейросетях; о том, что мало кто знает, что изначально идея алгоритма (который в итоге по аналогии с нейронами человеческого мозга назвали нейросетью) появилась очень давно, в середине 50-х годов XX века; что этой идее уже пришлось пережить два взлета и падения, а сейчас она снова на пике популярности. Вот о том, почему интерес к этой теме то пропадал, то вновь появлялся, как это все связано с разработками в области искусственного интеллекта, я и собираюсь рассказать.

Если говорить о детях помладше, как в условиях летнего образовательного лагеря учить их программировать? Они будут сидеть за компьютерами?

Сейчас точную программу мы согласовываем с руководителем математического блока Яном Раухом, но существует множество интерактивных, наглядных, веселых задач, как дать детям базовые понятия программирования без компьютера. Скажем, для самой простой задачи нужны только весы без делений и несколько разных предметов: за определенное количество взвешиваний ребенок должен найти самый легкий и самый тяжелый предметы. Эта задача подводит к алгоритму бинарного поиска — одному из базовых алгоритмов в программировании.

Алгоритм сортировки можно дать на примере построения по росту: у всех детей завязаны глаза, и только два человека, стоящие рядом, могут потрогать друг друга и сказать, кто выше. То есть, говоря научным языком, за один раз можно провести сравнение только двух соседних элементов. И детям нужно составить алгоритм (то есть правила и их последовательность, в которой действовать), чтобы отсортироваться по росту. Здесь, кстати, вводится понятие цикла: когда одно и то же действие надо повторить несколько раз. Действие выполняется по кругу, пока не выполнится какое-то условие (каких именно двух ребят надо поменять местами), а условие — еще одно важное понятие программирования.

Еще детям всегда очень нравится алгоритм прохождения лабиринта. Представьте, что вы зашли в комнату с завязанными глазами. Вы знаете, что где-то здесь есть дверь и вам нужно до нее дойти. Что вы будете делать? Любой ребенок любого возраста моментально понимает: «Пойду вдоль стеночки и рано или поздно дойду до двери!» Окей. А теперь представьте, что все еще сложнее: перед шкафом стоит стол, а рядом с ним — стул. «Ну все равно, их можно обойти. Буду их трогать-трогать и все равно приду к двери». Это, собственно, и есть обобщенный алгоритм прохождения лабиринта, а программирование состоит в том, чтобы правильно этот алгоритм собрать: его необходимо записать для произвольного лабиринта, не зная, каким тот будет. Записывать можно и на бумажке, компьютер не нужен.

Или, к примеру, комбинаторика, которая занимается тем, чтобы рассчитать, сколько есть конфигураций (комбинаций). Самая базовая задача — рассадка гостей за столом: есть определенное количество гостей, есть стулья, и надо посчитать, сколькими разными способами можно это сделать. Дальше это все трансформируется в теорию вероятности: мы не можем предвидеть будущее наверняка, но мы можем рассмотреть, какие бывают варианты, одни встречаются чаще, другие — реже. Основываясь на этом, теория вероятности применяется к статистике, которая используется для того, чтобы прогнозировать будущее. Прогноз же нам нужен для того, чтобы понимать, какие решения принимать сейчас.

Пригодятся ли такие занятия детям, которые не планируют заниматься программированием, да и вообще далеки от математики?

Это невероятно полезное дело, которое позволяет системно подходить к любым задачам, будь то профессиональная сфера жизни, будь — личная. Кроме того, мы учимся думать по-новому. Даже если ребенок просто слышал о том, что существует некий метод, это прекрасно: когда понадобится, можно залезть в интернет, найти этот метод и применить к своей текущей задаче. А если человек даже ни разу об этом не слышал, как он узнает, что такое вообще бывает, что эту задачу до него кто-то решал, что уже есть готовый подход?

Марина, с какими трудностями приходится справляться ребенку, оказавшемуся в лагере?

Ну, первое, с чем столкнетcя каждый, — это жизнь в одной комнате с двумя абсолютно незнакомыми людьми. Кто-то более открыт и ему классно: вечером можно поболтать, посмеяться; другие дети больше привыкли к одиночеству, им может быть сложно, но это достаточно быстро проходит. Выстраивать отношения с соседями по комнате — это полезный урок, который ребенок получает в лагере.

Второй момент — распорядок. Лето, каникулы, хочется расслабиться, а тебе говорят: «В девять — подъем!» Дети приезжают из разных стран, кто-то летит из Америки, но мы это учитываем и даем возможность адаптироваться к часовым поясам. В «Марабу» в этом смысле все очень гибко, и это наше преимущество.

Еще ребенку придется выстраивать коммуникацию не только с ровесниками, что само по себе не всегда просто, но и с самыми разными взрослыми, которые приедут в «Марабу». И это будет тоже интересный опыт.

А как-то можно детей подготовить к этому всему?

Конечно, ведь до лагеря еще несколько месяцев! Здорово было бы, если родители и дети обсудили бы свои ожидания. Спрашивайте: «Как ты думаешь, тебе будет тяжело или нет?», «Может, ты будешь грустить?», «Какую поддержку ты бы хотел получить от нас?»

Ребенок должен заранее представлять, что его ждет, как можно более подробно. У нас прекрасный сайт, с описаниями, фотографиями, интервью преподавателей. Ребенка пугает неизвестность, неопределенность, а если он знает уже что-то, то значит, уже чуть-чуть к этому готов. Конечно, если речь идет о совершенно домашнем ребенке, который не знал заранее, что его отправляют в лагерь, да еще на две недели, да еще в этом лагере надо учиться, то это будет очень тяжело.

А в ситуации, когда ребенок очень не хочет ехать в лагерь, а родители очень хотят его туда отправить (и не для того, чтобы избавиться, а потому что точно знают, что ему там будет хорошо), что бы вы посоветовали?

Я бы рекомендовала родителям представить лагерь не просто местом пребывания, а некоторой возможностью. Посыл может быть таким: «Мне кажется, ты настолько взрослый, что ты с этим справишься. Ты растешь, ты справляешься с какими-то эмоциями, проблемами и иногда мне хотелось бы увидеть подтверждения этому». То есть фактически подвести ребенка к тому, что он уже взрослый, что он может взять на себя нечто новое. А можно пойти другим путем: «Окей, ты помогаешь нам тем, что ты едешь сейчас в лагерь, зато потом ты поедешь, куда хочешь: к бабушке, к другу на дачу».

Это похоже на «если ты сходишь на горшок, я дам тебе конфету», то есть манипуляция и подкуп. Это разве правильно?

Скажите, а вот рабочая ситуация «сделаешь это, а в конце месяца получишь зарплату» — тоже манипуляция? Манипуляция — это когда не учитываются интересы, когда тебя используют в своих нуждах. Если ребенок говорит «окей, я понимаю, что вам хочется отправить меня развиваться, но мне тоже хотелось бы свой интерес поддержать», то почему это становится манипуляцией? Это договор.

Манипуляция — это когда подвозят к аэропорту и говорят: «Ты едешь! Ладно, мы потом подарим тебе подарки, но ты в любом случае едешь прямо сейчас», — и человеку некуда деваться, его просто сбросили и все. Вот это жестоко, а договариваться — вполне правильно.

Родителям, которые детку в первый раз отправляют в лагерь, да еще и в другую страну, — им же тоже сложно. Как справляться с тревогой?

Разговор о том, что будет в лагере, что ребенка там ждет, важен не только для детей, но и для родителей. Мы проговариваем все свои тревоги, мы говорим: «Маша, ты растешь, приобретаешь новый опыт и мне за тебя тревожно, но это классно и важно, ты в хороших руках и всегда можешь справиться и обратиться за помощью». Все это готовит и нас самих к расставанию на две недели.

Екатерина Кадиева уже говорила об этом: очень важны вечерние звонки. У нас в прошлом году был прекрасный мальчик, у которого все складывалось отлично: он включился в жизнь «Марабу», успешно выстраивал отношения и был очень счастлив весь день. Но каждый вечер, услышав мамин голос по телефону, начинал рыдать. Я не знаю, что мама говорила: возможно, что скучает и что хотела бы быть рядом с ним. Но, обрушивая свои чувства на ребенка, мы ему не помогаем. Наоборот, ему трудно с этим справиться. Если же мы расспрашиваем ребенка, как прошел его день, что сегодня было, как все в лагере устроено, с кем он познакомился и таким образом каждый раз даем ребенку почувствовать, что он молодец, он справляется, то тогда он легко вливается в коллектив, налаживает связи.

Марина, а ваши тренинги помогают решать вот эти все трудности? Какой тренинг вы выбрали для этого лета?

Сначала мне надо будет понять, какие дети собрались, задать им несколько тем и посмотреть, как они среагируют. Есть несколько разных модулей, поэтому я достаточно легко подстраиваюсь под запрос. В прошлом году очень хорошо прошел тренинг «Властелин эмоций» про регуляцию эмоций, про встречу с ними. Не каждый ребенок понимает, что такое печаль, а что — грусть, их сложно различить. Какая градация у агрессивных чувств от раздражения до ярости. Мы работаем и с гневом, и со страхом: что с этим делать, как справляться, можно ли управлять эмоциями?

Еще есть коммуникационный тренинг — «Я и ты». Это, во-первых, тренинг взаимодействия в группе: дети учатся предъявлять себя и видеть другого. Всегда во время этого модуля дети начинают вспоминать разные события, скажем: «У меня был сложный период, я столкнулся с проблемой и после этого замкнулся». Проговаривание таких ситуаций помогает справляться с внутренним напряжением.

В рамках этого тренинга мы учимся открыто рассказывать о себе, о своем мире, мечтах, о том, чем мы живем и какие строим планы, как реагировать и говорить так, чтобы тебя понимали. И после таких занятий дети лучше понимают реакцию других людей на себя и, что важно, видят, что чаще всего это реакция поддержки.

В конце сами дети обычно говорят: «Я теперь понимаю, что со мной происходит», «Я узнал, что поддержка от других — это здорово», «Я узнал, что многие мои проблемы, оказывается, есть и у других», «Оказывается, не я такой особенный и ужасный, а с этим сталкиваются многие». Это очень важный опыт и к тому же дети учатся решать свои проблемы, обращаясь к опыту других, учатся исследовать себя, а это всегда интересно.

Вы работаете — можно ли так говорить, кстати? — диджеем, а кто вы по образованию?

Можно сказать так: время от времени диджею в разных клубах Москвы, а по образованию я инженер по производству конструкций для космической промышленности, закончил МГТУ имени Баумана с красным дипломом. Какое-то время всерьез планировал работать по специальности, проходил практику на предприятиях, которые до сих пор составляют гордость нашего аэрокосмического фонда (КБ Туполева, РКК «Энергия», завод имени Хруничева). Но еще в начале двухтысячных их состояние навевало тоску и ужас: неработающие старые компьютеры, покрытые пылью кульманы, огромные территории, сдающиеся в аренду неясно кому. Меня эти картинки не вдохновляли.

А музыкой вы занимались параллельно?

Не могу сказать, что я как-то специально ею занимался. Я больше 15 лет пишу о музыке, которую не изучают в школах и вузах, но ее слушает большинство людей по всему миру. Она объединяет подростков из Америки или Москвы, — о той музыке, для которой у нас нет даже устоявшегося названия. Говорить «современная музыка» неправильно, потому что в Америке или Англии этот термин охватывает довольно узкое течение: им называют умную музыку последних лет, пост-авангардную и пост-постмодернистскую, которой занимаются серьезные композиторы, прошедшие консерваторскую подготовку. Говорить «поп-музыка» тоже не совсем корректно, потому что в нашей стране у слова «поп» узкие и негативные коннотации. Вот когда говорят «поп-музыка», у вас какие ассоциации?

Ну… Басков? Бейонсе?

Видите, Басков. Иными словами — какой-то ширпотреб из телевизора. При этом Бейонсе — тоже поп-музыка. Разница между ними огромная, и эта разница интуитивно понятна. Но это те знания, которые не дают в школах. Если историю музыки XVI-XIX веков можно выучить, то с музыкой XX века все сложнее.

А что вы в итоге понимаете под поп-музыкой?

Ту самую популярную музыку, канон которой сформирован во второй половине прошлого века. Это развлекательная музыка, которая включает в себя множество направлений — поп, рок, джаз, соул, ритм-н-блюз, рэп, электронную музыку. Естественно, в каждом из этих направлений есть множество течений, событий и героев. На своих занятиях я пытаюсь дать общую картину: кто откуда взялся, что за чем следует, как оно соотносится. Получается, что с родителями я разговариваю о той музыке, что может играть у их детей в плеере, а с детьми — о той, что когда-то слушали их мамы или дедушки.

У нас будет много очень разных детей из разных стран. Что вы будете делать, если каждый напишет свой топ-5 и никаких пересечений не окажется? Кто-то слушает только Rammstein, а кто-то — Нюшу и все тут.

Как диджей выступает на мероприятии, знаете? Это не так просто: не можешь заранее попросить каждого составить личный хит-парад, можешь только догадываться. Но на самом деле точки соприкосновения всегда находятся. Поп-музыка — вещь ужасно заразительная и всегда есть песня, которая всех объединяет, песня, которая непременно становится хитом школьной дискотеки.

В прошлом году в «Марабу» вы провели курс, посвященный истории музыки XX века. А что будет этим летом?

В 2017 году исполняется сто лет революции 1917 года. И по удивительному совпадению, в истории музыки этот год тоже юбилейный и революционный: прошло полвека с музыкальной революции 1967 года. Это был год, когда буквально каждый месяц выходило по знаковому альбому: в январе — дебютный альбом группы The Doors, а в июле — «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера» The Beatles, один из главных альбомов XX века. Это был год, когда рок-н-ролл, появившийся как музыка подросткового бунта и танцев, превратился в сложное, серьезное культурное явление; год, когда психоделический андеграунд вырвался на поверхность и захватил мир.

Еще одна важная тема — расовая революция в поп-музыке XX века. Причем она актуальна до сих пор. Громкие скандалы, которые сегодня происходят в поп-музыке, находятся как раз в этой зоне. Например, главная интрига последней церемония «Грэмми» состояла в том, кто победит — белая королева Адель или черная королева Бейонсе. Вторая была очевидной фавориткой: рекордные девять номинаций, — а в итоге наибольшее количество премий собрала Адель. После этого в англоязычной прессе прошла волна возмущений: премии раздавало возрастное белое жюри, они соответственно оценивают артистов, чернокожих артистов притесняют, незаслуженно умаляют их заслуги.

Здесь интересно поговорить о том, как менялось отношение к цвету кожи исполнителя в XX веке. Ведь история поп-музыки — это история, как белые люди присваивали себе идеи, которые продуцировали черные исполнители, а черные мимикрировали под белых. Еще в 1980-х Майкл Джексон пытался отбелить свое лицо, а другой поп-артист афроамериканского происхождения, Принс, позиционировал себя в отрыве от своих корней. Сейчас мы наблюдаем другой феномен: черные артисты не пытаются выглядеть как белые — напротив, они гордятся своим происхождением и их альбомы целиком посвящены рефлексии на тему, кто они есть, откуда произошли и что думают по этому поводу.

Мы будем говорить о том, что происходило в разное время и как изменилась музыка, насколько популярная музыка усложнила свой язык и какие отголоски разных времен мы слышим в сегодняшних хитах. Для меня очень важно прочертить эту наследственную связь.

Получается, что, говоря о поп-музыке, вы будете рассказывать детям о больших, важных в жизни вещах, о связи поколений, об идентичности, самоидентификации?

На самом деле — да. Это разговор о том, кто мы есть сейчас и что между нами общего, как мы можем коммуницировать, опираясь на те песни, которые мы слушаем и которые нам нравятся. Все-таки поп-музыка — это язык, на котором разговаривает современность.

Какие предметы вы любили в школе? Почему вы выбрали именно генетику? Вы хотели быть врачом, а позже определились с направлением деятельности? Или вас с детства, скажем, привлекала именно генетика?

Я выросла в семье врачей и в окружении физиков (дедушка был университетским профессором, дядя — астрофизик, бабушка — школьная учительница физики), поэтому с детства наблюдала научную и медицинскую среду изнутри. Иногда — глубоко изнутри: мама в свое время преподавала на кафедре анатомии и часто брала меня на работу, дома лежал человеческий череп и много специальной литературы, и без лабораторной посуды в песочнице тоже не обошлось. Поэтому у меня, например, есть идеальная отговорка для всех неловких социальных ситуаций: а чего вы хотите от человека, чье детство прошло в обнимку со скелетом? Но быть я хотела, конечно, балериной. Кто же в пять лет не хочет быть балериной?

В школе, мне кажется, вообще мало кто любит предметы: любят или учителей, или сам процесс, а если есть любимые области знаний, то, как правило, они выходят далеко за рамки школьной программы. Я — как раз из тех, кому понимание природы вещей, того, как все работает, приносит огромное облегчение и успокоение. Это связано с тем, что у меня высокий уровень базовой тревоги, его немного снижает любая иллюзия контроля, так что для меня всю жизнь разбираться с тем, как устроен мир — идеальная стратегия.

У этого есть и обратная сторона, кстати: после 10 прочитанных статей любая тема становится интересной. Я не всегда хотела быть именно генетиком, я пробовала делать разные вещи и погружалась в разные научные темы. Скажем, еще со школьных времен у меня есть квалификация химика-аналитика и пять лет опыта в орнитологии, а в университете я исследовала наночастицы, влияние лазерного излучения, отрезала головы крысятам, писала диплом по детской онкологии и только потом пришла в генетику.

Медицинская генетика — одно из передовых направлений науки, она быстро развивается. Генетика — это звучит увлекательно и красиво, в конце концов. Что вы говорите сегодня детям, которые, возможно, хотели бы стать генетиками? Обязательно ли любить химию? А если неважно с биологией, есть ли шанс стать генетиком? А гуманитариям вообще ничего не светит?

Разделение людей на гуманитариев и кого-то еще всегда казалось мне очень странным. С одной стороны, если говорить о предмете исследования, то можно выделить дисциплины гуманитарные, социальные, естественнонаучные и абстрактные, если о методологии — то точные и описательные. При этом противопоставляют почему-то обычно гуманитарный предмет и точные методы, и что в таком случае делать с лингвистикой, вообще непонятно. Не говоря уже о том, что с каждым годом границы все больше размываются, а слово «междисциплинарный» торчит из каждого отчета.

С другой стороны, в постсоветской культуре с ее традицией научно-технического снобизма, граничащего с фашизмом, широко распространено не существующее в действительности понятие «гуманитарный склад ума», которым обычно характеризуют внешние проявления мыслительной деятельности в диапазоне от гипертрофированной эмоциональности до числовой безграмотности, стабильной непоследовательности суждений, ошибок в логических рассуждениях, etc. Но фактически за так называемым «гуманитарным складом ума» стоит недостаточно развитое аналитическое и системное мышление. И, разумеется, нет никакой связи между профилем образования и критическим взглядом на мир.

Раньше существовал методологический подход, при котором биологию сводили к прикладной химии, химию — к прикладной физике, физику — к математике и так далее. То есть, если постараться, то все можно было свести к математике. Вообще-то это называется «редукционизм» и ни на каком серьезном уровне занятий наукой не работает, но зато наглядно показывает, что ни одно направление науки не существует изолированно.

Можно ли работать в генетической лаборатории, если вы не в ладах с химией и биологией? Можно. В любом научном исследовании есть такая его часть, для выполнения которой не нужны никакие специальные знания, только практические навыки. Нужно забирать биологический материал, работать с приборами, обсчитывать результаты.

Можно ли работать в генетической лаборатории, если вы интересуетесь только обработкой данных, а языки программирования вам понятнее и ближе всех остальных языков? Можно, конечно. Не исключено, что биоинформатику только ради этого и придумали. На самом деле, конечно, нет: биоинформатика возникла в тот момент, когда скорость появления новых данных достигла индустриальных масштабов и эту информацию стало невозможно обрабатывать вручную. По сути, это набор инструментов, разработанный специально для обработки и анализа биологических данных.

Это не единственные опции, а просто примеры. В целом, в зависимости от того, чем будущий ученый интересуется и какие у него приоритеты, он может в разной степени включаться в фундаментальную науку или в прикладные разработки, в организацию научного процесса или научной коммуникации.

Вы занимаетесь спортивной генетикой; а какие направления генетики еще сейчас актуальны или будут актуальны в ближайшие десятилетия, на ваш взгляд?

Сейчас, в постгеномную эру, генетика странным образом снова стоит немного на уровне науки XVIII века и стадии пересчитывания лапок у жуков. В нашем распоряжении оказались те методы и скорости получения новой информации, которые заставляют непрерывно пересматривать сложившиеся представления о мире. Важная особенность такого времени — то, что наука становится раздражающе переменчивой. Недавно казалось, что стоит только расшифровать структуру ДНК, как сразу можно будет лечить все болезни и создавать суперлюдей, а потом выяснилось, что все не так просто.

Уже довольно давно ученые поняли, что абсолютно все качества человека так или иначе зависят от того, что записано у него в ДНК. Для некоторых качеств эта запись в ДНК имеет абсолютно стопроцентное значение. Например, у каждого из нас есть нос и нет хвоста. А, скажем, склонность к риску, или способность к изучению языков, или возможность сесть на шпагат — это свойства, которые зависят от генов, но проявляются по-разному в зависимости от образа жизни и факторов внешней среды. То же самое и с заболеваниями. Некоторые болезни возникают из-за нарушения работы конкретного гена: например, серповидноклеточная анемия — это прямое следствие мутации в гене HBB. Таких заболеваний известно более 4000, и их всегда можно диагностировать, просто посмотрев, что записано у человека в ДНК. Но есть и другой тип нарушений, они называются мультифакторными и зависят от большого количества генов, факторов среды и образа жизни. Это диабет, болезни сердечно-сосудистой системы, некоторые аутоиммунные и онкологические заболевания. Определить точный риск развития для них практически невозможно, потому что прогностическая значимость каждого фактора в отдельности не очень высока, этих факторов много, и учесть их все пока что не получается.

Представления о медицине будущего во многом основаны на предположении, что со временем структура и функции генома станут для нас так же понятны, как в свое время — структура и функции внутренних органов, и вместо таблеток от какой-либо болезни можно будет создавать таблетки для конкретных людей, учитывая, где они живут, сколько часов в сутки спят, как часто летают в космос и что записано у них в ДНК. Это уже отчасти работает, например, в кардиологии, онкологии и особенно психиатрии, но до полноценной персонализированной медицины еще далеко.

Генотипирование плюс электрификация всей страны — это только самый очевидный пример. Американский футуролог и президент калифорнийского Института будущего Рой Амара однажды очень точно сказал, что мы склонны переоценивать эффект технологии в краткосрочной перспективе и недооценивать в долгосрочной. И это абсолютно справедливо для всех главных трендов в области генетических исследований, — борьба со старением, технологии редактирования генома, терапия при помощи стволовых клеток. В науке переднего края новые данные всегда приносят больше вопросов, чем ответов. И в случае генетики мы видим, что даже представления о том, какая часть ДНК несет важную информацию, а какая является балластом (и предположения о том, зачем этот балласт нужен) менялись на протяжении десятилетия чаще, чем про это прилично писать в «Википедии».

Но наука отличается от других способов человеческой деятельности именно тем, что в нее встроен механизм саморегулирования. Если мы будем строить гипотезы и действовать, исходя из неверных представлений о реальности, это довольно быстро станет заметно: болезни не удастся вылечить, а продолжительность жизни останется неизменной.

То, что сегодняшние научные исследования опровергают результаты предыдущих, вызывает у нормального человека объяснимую тревогу: молния ударяет в одно и то же место сколько угодно раз! Плутон не планета! Из разрезанного дождевого червя не получится два! Мы не используем «всего лишь 10% своего мозга»! Ни на что нельзя положиться! Но это имманентное свойство научного процесса. Мы получаем не окончательные ответы на вопросы, а очередное обновление картины мира, которое позволяет более точно и эффективно этим миром управлять. Кроме того, в науке очень важно никогда не прекращать перепроверять даже «общеизвестные истины». Это отлично иллюстрирует, например, прошлогоднее публичное опровержение мифа о вреде жиров и безопасности сахара для сердечно-сосудистой системы. Увлекательная конспирологическая история, готовый сюжет для кино: больше 30 лет в основе базовой диетологической стратегии и официальных правительственных рекомендаций лежала серия некорректных исследований и манипуляции со стороны пищевых компаний.

В XIX веке можно было наблюдать, как почти все науки резко затормозили развитие, казалось, что все уже известно и дальше делать нечего. После чего случилось несколько великих открытий и наступивший ХХ век был веком физики и химии, информатики и кибернетики. Я, наверное, пристрастна, но считаю, что сейчас наше будущее — за биотехнологиями. За принципиально новой медициной, за технологиями продления жизни, за искусственными органами, регенерацией, бюргерами из биореакторов и прочим биопанком.

В этом смысле актуально все. Во-первых, любое научное направление можно рассмотреть через новую оптику и обнаружить там что-то ранее неизвестное. И во-вторых, что гораздо важнее, траектория научного прогресса очень хитро вывернута и непредсказуема. Огромная выгода, которую человечество получает от науки, почти всегда происходит в неожиданном месте, а направленная деятельность, наоборот, не всегда соответствует ожиданиям. Можно исследовать никому не интересные бактерии, а потом найти механизм направленного редактирования генома, и из бактерий сразу же вываливается сто тысяч вариантов того, как сделать человечество счастливым. Это и есть самое интересное.

Алина, это был ваш первый опыт работы в «Марабу». Как все прошло?

Ой, весенний лагерь для меня еще не прошел, я до сих пор под впечатлением. И в первую очередь, конечно, от детей. Я понимала заранее, что дети будут очень хорошие, но я знаю много разных хороших детей, причем хороших в разном. Но в «Марабу» собрались совершенно особенные дети. Во-первых, им все ужасно интересно: десятилетки спокойно высиживают полуторачасовое занятие. Оно максимально интерактивное и живое, но все равно полтора часа — это много. У нас был один очень активный мальчик, который буквально ни секунды не мог усидеть на одном месте. Мы переживали, что ему будет тяжело. И вот он спокойно слушал все занятие, отвечал на вопросы, а в конце подходил обниматься и говорил: «Спасибо, какая интересная лекция».

Во-вторых, они знают огромное количество всего, по истории искусства в частности. Например, когда я рассказывала о Сезанне, вдруг одиннадцатилетний мальчик заговорил про искусство XX века, про Джексона Поллока, провел параллели с классическим искусством.

Старшим детям на последнем занятии я дала такое задание: поделиться на пары, один человек сидит спиной к экрану, другой — лицом. И тот, кто видит изображение, должен был так описать его, чтобы второй понял, о какой картине речь. «Крик» Мунка они отгадали буквально за две-три секунды. И удивительно, как дети взаимодействовали друг с другом. Меня впечатлило желание детей продолжать говорить о художниках вне занятий. Например, у нас было состязание: Гоген против Ван Гога; надо было нарисовать один и тот же натюрморт, попытавшись передать стилистику. Получилось очень здорово именно потому, что дети искренне были увлечены и заинтересованы.

А какой опыт из вашей весенней смены вы учитываете при подготовке летней программы?

Именно этот — что дети очень умные, они неплохо ориентируются в искусстве, умеют анализировать произведения. Скажем, ко мне на лекции приходят студенты и они часто не видят вещи, которые в «Марабу» легко увидели одиннадцати-двенадцатилетние дети. Сначала я планировала просто рассказать о стилях (барокко, рококо, ренессанс), но в итоге поняла, что это слишком просто. Так родилась идея сделать курс по жанрам и сюжетам: портрет, пейзаж, натюрморт и мифологическое/религиозное в искусстве. На первый взгляд кажется, что это очень простое что-то, но именно через базовое мы и рассмотрим всякие интересные и сложные случаи.

Конечно, для детей не составит труда ответить на вопросы, что такое портрет, что такое пейзаж, но все-таки вряд ли они знают, что в натюрморте может быть что-то спрятано. Например, на очень многих голландских натюрмортах лежит на тарелке лимон. Это не просто фрукт, а символ умеренности, в то же время и символ греха, и намек на успех голландской экономики: такая маленькая, но успешная страна, жители которой могут позволить себе экзотические фрукты. Или вот — опять про натюрморт: Джузеппе Арчимбольдо — художник, который изображал людей через фрукты, овощи, растения. Почему он так делал? Хулиганил, экспериментировал? Окей. А как вы думаете, когда он жил? И дети узнают, что Арчимбольдо не авангардист, не сюрреалист, а художник XVI века, который жил на поколение позже Рафаэля, одновременно с Тицианом и Микеланджело. И вот у нас есть пятиметровый мраморный Давид и баклажановые лица Арчимбольдо. Как одно превращается в другое, чем они связаны?

Вряд ли они задумывались, что в палеолите, в период наскальных рисунков такого направления как портрет вообще не было. Или, скажем, вот эти толстенькие Венеры — а почему они были толстенькие? А было ли у них вообще лицо?

Или есть египетский портрет, римский, а вот про греческий с такой уверенностью не скажешь. Почему греки уклонялись от точной портретности? Потому что они были преданы математике, которая главнее всех богов, и пропорции оказались важнее сходства. Конечно, при Александре Македонском появятся образы, которые все знают: Сократ, Гомер, сам Македонский. Но если мы сравним эти портреты с римскими, когда видны все морщины, все шрамы, видны так, что страшно пройтись по галерее римских портретов, то поймем, что греческий никогда не был столь реалистичен, он все время подтягивается к идеалу и никакого носа картошкой (кроме Сократа), даже представить нельзя. Потому что, по большому счету, греки — верные математике люди.

Что касается мифологического/религиозного, это будет разговор о сквозных сюжетах в искусстве. Например, «Бобовый король» (как правило, это барокко, но и у Брейгеля-младшего есть свой «Бобовый король»). Там, где он, всегда изображается много персонажей, еды, какое-то безудержное веселье. Этот культ обжорства связан с сельскохозяйственной традицией, это магическая практика, направленная на то, чтобы в наступающем году все росло и колосилось.

Сквозных сюжетов много: Амур и Психея, Давид и Голиаф, опять же. Образ Давида-царя существует в средневековом искусстве: в XII-XIII веках это царь, который сочинял псалмы. Его изображают в короне, пожилым, бородатым и с каким-нибудь музыкальным инструментом — иногда духовым, иногда — струнным, но это неважно. Важно, что он связан с музыкально-сочинительской темой. Но в эпоху Возрождения Давид превращается в совершенно другого героя: резко молодеет, становится супер-красавцем; в барокко у Караваджо совсем иной Давид. Здесь мы можем обсуждать, почему это происходит, что в это время меняется в мире.

А в чем состоит общая задача этого большого курса?

Достаточно объемно поговорить об истории искусства. Если в весеннем «Марабу» мы были сосредоточены на коротком периоде, то летом будет прямо противоположное: мы рассмотрим сразу все, сразу всех и постараемся выбрать самое любопытное, самое яркое, самое острое — то, где есть над чем подумать. Это позволит говорить одновременно на многие темы — как в отношении времени, так в отношении жанра.

Скажем, занимаясь пейзажем, мы поговорим о геометрике – одном из самых древних периодов греческого искусства, когда еще нет пейзажа, а лишь графические и геометрические символы, обозначения воды, растений, солнца, ночи. Как это проникало в искусство, с каким смыслом, какой этому ставили знак, зачем это было нужно и как это будет меняться. Почему главный жанр Возрождения — это портрет, а XIX века — пейзаж?

По большому счету, искусствоведение должно отвечать на три вопроса: что, как и почему. «Что» — кажется, мы все можем видеть, но не всякий видит в произведении то, что нужно, и нам как раз важно научиться рассматривать вещь. Вопроса «как» мы коснемся слегка, потому что это больше про технику и приемы, которые использовал художник. А вот вопрос «почему» — самый интересный. Отвечая на него, мы сможем поговорить о человеке, о его психологии, понимании им мира и социума. Потому что любой разговор о вещи в итоге превращается в разговор о времени и обстоятельствах, в которых была создана та или иная вещь.

Ляля Кандаурова только что вернулась из весеннего «Марабу», где рассказывала детям про импрессионизм в музыке, а уже готовит новый курс занятий для наших летних смен в Венгрии. О чем они будут — читайте ниже.

Весенний лагерь был посвящен импрессионизму: в живописи, музыке, литературе. Насколько, на ваш взгляд, удачным или, наоборот, неудачным получилось такое объединение разных предметов под одной темой именно в образовательном смысле? Что вам самой понравилось или не понравилось?

Правильнее сказать, что Марабу был про Belle Époque — короткую и яркую эпоху между XIX и XX веками, потеряный рай для последовавших десятилетий. Мне показалось, что собирать воедино слово, живопись и звук одного времени было невероятно интересно, причем именно в образовательном смысле. В летнем «Марабу» это неактуально, потому что там нет одной программы, обязательной для всех, а есть предметы по выбору. Но для весенней модели это был очень хороший выбор.

Сетовать на изолированность школьных предметов друг от друга — общее место. Но правда же — когда ты школьник, нет одной исторической территории, а есть сепаратные острова, на одном из которых пишутся книги, на другом — ведутся войны и проводятся реформы, на третьем —создаются оперы (вернее, создавались бы, ведь про музыку в школе не говорят, и один голос в общем контрапункте просто отключен — чтобы не мешал). Когда я вела свои занятия и была на чужих, я видела, как это общее поле мало-помалу создается, и мы продумывали курсы так, чтобы перекинуть между ними как можно больше мостов. Судя по тем связям, которые дети смогли провести в результате, это получилось. Но важно помнить, что возможность навигировать в этом не повесишь на гвоздь: она просто делает тебя сложнее, а жизнь — интереснее.

Как вы выбираете темы для занятий? Какой курс будет летом?

Мне показалось, что будет интересно поговорить, наконец, о русской музыке. Для меня это большое решение, и я колебалась, потому что в четырех полуторачасовых рассказах обсуждать явления такого масштаба — значит брать на себя очень много. Но я решилась: нас ждут великаны конца XIX – начала XX века, Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов и завершающее занятие, которое будет сводить три предыдущих в сценарий длиной в три четверти века. Мне очень хочется, чтобы дети услышали Чайковского до того, как кто-нибудь скажет им, что Шестая симфония — шлягер, а «Пиковую даму» разве что не насвистывают канарейки. Как-то так повернулось наше отношение к культуре и к себе, что ирония в отношении Толстого и Достоевского — это странно, а плакать под Чайковского — какая-то неловкость, уже не говоря о том, что настоящее «чтение» музыки начинается там, где слушатель готов не только вздыхать под нее. Один современный дирижер сказал как-то, что в идеале Чайковского следовало бы запретить лет на пять и этим постом очистить общественный слух. Он шутил, но шутка точная. А теперь представьте, какое везение, если тебе десять лет и тебе не нужны все посты и практики принятия, ты и так готов к этой очень чистой и уязвимой музыке и тоже ничем не защищен от ее силы. Правда, это и от меня потребует разговора о ней — такого, как будто я никогда ее не слышала.

Не могли бы рассказать чуть подробнее, о чем вы будете говорить в своем курсе?

У нас будут три занятия-портрета. Римский-Корсаков — морской офицер, ходивший в кругосветку, великий оперный мастер, который переизобрел понятие «оркестр» и ненароком дал старт доброй половине музыкальных событий в Европе начала ХХ века.

Потом — Чайковский, автор главных, как ни крути, музыкальных текстов русской культуры. Тут задача будет двойной, потому что мне кажется важным соблюсти баланс между двумя способами слушать — интуитивным, когда ты рассматриваешь музыку как повод пережить что-то, и падаешь в нее с плеском (тут Чайковский дает простор), а с другой стороны — аналитическим, когда стремишься расслышать цепочку звуковых явлений, которыми правит закономерность довольно большого порядка. Давить на штампы про Чайковского, на обстоятельства его жизни и характера — нечестно по отношению к нему и к музыке. Интересно будет переключаться между температурами — конечно, переживать, но еще учиться исподтишка наблюдать за работой шестерней и поршней в музыке.

Третье занятие — Рахманинов, родившийся тридцатью годами позже двух предыдущих героев. Его публика привыкла располагать в пост-чайковской кильватерной струе: XX век, революция, эмиграция, белая сирень, но так же ноет сердце, только еще с голливудским глянцем. Стоит ли говорить, что это не так: даже очень «чайковский», молодой и романтический Рахманинов значительно отличается от своего старшего современника, не говоря о Рахманинове позднем, находящемся вообще на другой планете.

На четвертом занятии будет музыкальная угадайка, которую мы протестировали в весеннем «Марабу» настолько на ура, что я была даже немного озадачена, и игра по расположению событий и сочинений в правильном порядке и правильных связях. Надеюсь, на этом последнем уроке рассказывать буду уже не я, а они.

В летней смене параллельно с вашим курсом будет и курс по современной музыке. Будут ли они как-то связаны?

Не событийно: на моем мы затормозим в начале 40-х, а в курсе о популярной музыке с этой точки как раз начнется самое пекло. Но в смысле способа вести разговор — безусловно да. Это одна из принципиальных для меня вещей: к сожалению, большинство людей, когда речь идет о музыке, продолжают верить в «божественное и земное», средневековую двоемирную конструкцию, где есть излучающая благость «классика» — такая великая, что поменьше бы с ней общаться, чтобы не чувствовать неловкости от величия, — и «неклассическая», непарадная музыка на каждый день, о которой не надо особенно думать. Ну а о чем там думать — притопываешь и киваешь. Мне кажется, смотреть на вещи так — значит, обворовать себя и на одно, и на другое. Именно пока ты неопытен, можно научиться слушать: не встраивать музыку в один из предуготованных шаблонов, а разрешить себе прыгать и подпевать, если хочется, и рассуждать о букете стилистических влияний, если есть, о чем рассуждать. Я точно знаю, что это можно делать вне зависимости от того, какой стилистике музыка принадлежит: нет классики и неклассики, а есть настоящее и посредственное, и есть тренированный, любопытный слух, который отличает одно от другого.

Нашим детям повезло, что про музыку с ними говорите вы. А могут ли взрослые люди вот так же натренировать свой слух, научиться радоваться? С чего начать?

Думаю, надо в первую очередь спросить себя, зачем. Есть люди, которые приходят к «большой музыке» с целью ликвидации безграмотности: вдруг решают, что смешно уже быть дельным человеком и путать Шуберта и Шумана. Я восхищаюсь этим и что-то подобное испытываю в отношении областей знания, где считаю себя плохо образованной. Здесь у взрослого большое преимущество перед ребенком, особенно если вы привыкли системно потреблять информацию: ты просто выбираешь интересную тебе эпоху, узнаешь для начала, кто там три главных действующих лица, читаешь про них в музыкальном словаре Гроува или другой книге, подшиваешь это к тому, что уже знаешь про данный кусок истории, и понемножку слушаешь, что можешь. Я знаю пару восхитительных зануд, действительно способных во взрослом возрасте к этому методичному вспахиванию целины. Самое хорошее, что все равно в этом движущей силой является любовь — к упорядоченности и проясненности, — и, кстати, это силы, властно присутствующие в любой музыке. Но бывает так, что человек считает, что достаточно знает о мире. Страшно вымолвить, но на самом деле, вероятно, это естественное взрослое состояние. В этом случае люди слушают музыку приблизительно с той же целью, с какой путешествуют: не методично закрашивая географическую карту, а чтобы испытать что-то новое. Дисциплинированности знания так не получить (но уже решили, что и цели такой нет), зато нового опыта хватит на несколько жизней. В этом случае я начинала бы с уже имеющейся страсти: нет людей, в чьей жизни музыки не было бы совсем. Для кого-то это гарнир к кино, или вещество, переслаивающее важный для вас литературный текст, либо джаз, костровой репертуар, «Полет валькирий» (или шмеля). Любая из этих стартовых точек — совершенно точно не остров, а звено в колоссальной, не вмещающейся ни в глаз, ни в голову сетке взаимных связей, по которой можно ползать без всякой системы, по принципу «горячо-холодно», направляясь туда, где вам интереснее. В ней есть изумительные кротовые норы: от The Doors к органной музыке Мессиана, к птичкам французского барокко, к клавесинным опытам неоклассиков и дальше, дальше. У этого поезда нет конечной.

Во вторую и третью смену летнего «Марабу» наша любимая Ася Штейн поговорит с детьми о хулиганах — впрочем, мифологических. Что это за хулиганы, зачем о них разговаривать и почему мы их изучаем — читайте дальше.

Летний курс у вас будет про трикстеров. Кто это такие, и почему про них надо разговаривать с детьми?

Это мифологические хулиганы, которые портят все то, что делают разные серьезные боги; они — нарушители и разрушители порядка. Например, правильный серьезный бог создал реку с течениями вверх и вниз, чтобы можно было плавать туда-сюда, а потом пришел хулиган и все испортил: одно течение вообще убрал, да еще и набросал всяких камней, порогов и водоворотов.

Зачем про это говорить? Во-первых, это интересно, во-вторых — весело, а в-третьих — трикстеры постоянно встречаются в литературе, иногда принимая самые неожиданные формы. Читать книжки гораздо интереснее, если умеешь трикстеров находить, опознавать и понимать причины их поступков. К тому же детям всегда нравятся мифологические тексты, в частности, потому, что они лежат вне сферы детского эмоционального восприятия.

Самые известные трикстеры — это…

Недавно вышел большой мультик про Мауи («Моана», 2016) — вот самый настоящий трикстер. Мы как раз будем говорить про таких архаических (полинезийских, палеоазиатских) трикстеров. Вольтеровский Кандид — самый несчастный персонаж, которого постоянно наказывают, с которым происходят разные истории — тоже типичный трикстер. Кот Бегемот, Буратино — трикстеры. Доктор Фауст в компании с Доном Жуаном — оба они в средние века были персонажами кукольного театра, и в этой роли — типичные трикстеры, которые нарушали законы, обходили правила.

А в современной литературе, популярной у детей, есть трикстеры? В «Гарри Поттере»?

У Роулинг такого единого персонажа нет. Потому что, если говорить о жанре, «Гарри Поттер» как вид литературы — это эволюция сентиментального романа воспитания, от Филдинга до Диккенса и Бронте, а этому жанру трикстер не полагается. Но при этом мы можем найти разные признаки трикстеров у разных персонажей «Гарри Поттера» — например, у близнецов Уизли.

То есть любой симпатичный школьный хулиган — трикстер?

Не обязательно. У трикстера есть несколько отличительных черт: во-первых, чаще всего он — ребенок-проказник. Хотя бывают и взрослые. Их задача — разрушить мир. Зачем? Чтобы потом он заново создавался. А как можно разрушить мир? Можно разрушить порядок, разрушить правила — что в конце концов ведет к разрушению мира, и тогда мир может быть воссоздан. Во-вторых, трикстер не обязательно симпатичный, бывают очень несимпатичные, даже ужасные. Например, Локи в скандинавской мифологии.

А почему вы выбрали именно трикстера для занятий с детьми в «Марабу»?

Это яркий персонаж, который может принимать разные обличия, он — герой множества очень разных текстов, и он абсолютно кросс-культуральный. Например, можно с удивлением обнаружить, что трикстеры в Полинезии, у палеоазиатов и у народов Северной Америки очень похожи. А можно увидеть трикстера в совершенно привычном «Буратино», в разных его вариантах. И потому, что это группа небольших, емких и ярких текстов, изучая которые, можно научиться видеть текст с новой стороны.

В конечном счете наша задача — понять, как устроен текст, как он работает, и научиться его читать и интерпретировать. И почему бы, собственно, не сделать это на текстах о трикстерах? Убийственная серьезность совершенно не обязательна, заниматься филологией и культурологией можно на примере невероятно веселых и прикольных героев.

Всего у нас будет четыре занятия. Первое посвящено трикстерам в совсем-совсем архаических текстах; затем — история про классические тексты: античные, скандинавские. На третьем занятии мы поговорим про плутовских героев средневековых романов, ну а на четвертом — о хулиганах в современной литературе, как раз от Буратино до «Гарри Поттера».

Мы возьмем короткие тексты, небольшие отрывки и прочитаем их непосредственно на занятии. Родителям стоит иметь в виду, что никаких особо сложных текстов не будет; если вдруг кто-то из детей плохо читает кириллицу — ничего страшного, значит, он просто послушает. Затем выделим в тексте мотив и посмотрим, как он работает в разных текстах, в разных культурах. Например, что в каждом из трикстеров в разные времена остается, а что меняется. Какие мотивы устойчивы, а какие зависят от культуры, цивилизации, языка или среды, как это работает.

Современные дети (да и взрослые) привыкли читать тексты по диагонали, чтобы быстрее вычленить главное. Тяжело ли научить ребенка читать медленно, обращая внимание на детали, или этот навык легко восстановить?

Стоит детям показать, что это прикольно (а это правда очень прикольно): увидеть, зацепиться за какую-то ниточку в тексте, начать за нее тянуть и в итоге размотать историю, которую мы 150 раз встречали, но никогда не обращали на нее внимания. Ну например: Буратино падает в речку и притворяется мертвым. Притворился и притворился, да? А стоит начать читать про разных трикстеров, как выясняется, что мнимая смерть — одно из важнейших их свойств. Дети безумно радуются, когда история про то, как Буратино вместо школы оказался в кукольном театре, оказывается типичным трикстерским нарушением правил — трикстеры всегда из процесса обучения устраивают безобразие и балаган. Или совершенно непонятный мотив про 33 подзатыльника, битье поленом, помните? А тут дети узнают, что именно незаслуженные тумаки — абсолютно трикстерская тема.

А зачем сравнивать совершенно непохожие тексты?

Если ты умеешь выделять в текстах частное и общее (неважно, это будут мифы или интернет-паблики) — значит, ты начинаешь относиться к тексту критически. Соответственно, тобой гораздо сложнее манипулировать посредством текста. Я считаю это очень важной задачей — сделать так, чтобы дети не становились жертвами таких манипуляций. На самом деле не только дети, но зачастую и взрослые. Как человек, работавший в рекламе, работающий с текстами, я прекрасно понимаю, как можно при помощи слова убедить человека что-то купить, за кого-то проголосовать, да все что угодно заставить сделать при помощи текста. А если человек привык читать текст критически, обращая внимание на мелочи, — то я не могу гарантировать, что он не станет жертвой таких манипуляций, но шансов их избежать у него будет гораздо больше.

Наш программный директор Анна Кадиева летом присоединится к преподавательской команде «Марабу»: в детском лагере она прочитает курс по лингвистике, а с подростками поговорит о кино.

Вы окончили школу в России, а сейчас студентка Сорбонны, да? Расскажите, пожалуйста, сложно ли поступить в Сорбонну, сложно ли учиться?

На самом деле я уже выпускница Сорбонны — в прошлом году я стала бакалавром французской литературы и лингвистики, но потом сменила специальность с потерей двух лет, поэтому и студентка тоже.

Поступить в Сорбонну очень легко, а учиться — совсем нет, потому что таков принцип французского университетского образования: взять всех, а потом лишних выгнать. На филфаке наш курс сокращался чуть ли не вдвое после каждой летней сессии. Мне нравится такая система: в итоге получается, что твоя судьба зависит не от того, насколько хорошо ты сдашь один вступительный экзамен, а насколько ты действительно хочешь этим заниматься и готов ли прикладывать усилия. Я плохо сдаю экзамены и хорошо играю на больших дистанциях, так мне гораздо комфортнее.

Давно ли вы занимаетесь преподаванием? Как вы поняли, что вам нравится преподавать, вы хотите это делать и у вас это хорошо получается?

Работать с детьми я начала в 17 лет, через месяц после переезда в Париж. Меня взяли ассистентом в Русскую Гимназию, и там выяснилось два важных факта: во-первых, я люблю детей, во-вторых, дети любят меня. А еще оказалось, что я люблю рассказывать истории и делать сложное простым. В какой-то момент, еще в школе, заметила, что, прочитав любую нон-фикшн книжку, прослушав интересную лекцию или поняв какой-нибудь непростой принцип (из любой области знаний), я тут же представляю себе, как бы я этому учила других людей, вот что бы я делала, если бы передо мной сидел человек, который этого не понимает и которому это надо объяснить. Меня так завораживало это мысленное превращение непонятного в понятное, что, когда появилась возможность попробовать кого-нибудь поучить, я, конечно, немедленно ей воспользовалась. И, конечно, оказалось, что реальные ученики очень отличаются от воображаемых: у всех разные механизмы понимания, и одно объяснение почти никогда не работает, надо искать разные углы зрения, и это непросто. Но зато ужасно интересно!

Летом у вас будет два курса: по лингвистике и про кино. Если про лингвистику более-менее понятно, то что именно будет в вашем курсе про кино?

Курс про кино новый, и я придумала его просто потому, что с детства очень люблю смотреть кино. Он будет не про историю кино, а про то, как устроены фильмы. Сначала мы поговорим о том, как вообще разные киноприемы вызывают разные эмоции и почему это не вечно — например, фильм Хичкока «Птицы», считавшийся когда-то одним из самых страшных фильмов в мире, в 2017 году не испугает и пятилетнего ребенка (а уж видели бы вы, с каким недоумением на лицах большинство детей смотрит сегодня старые комедии).

Потом я постараюсь показать, как эти приемы используются в хорошем кино, и, конечно, мы поговорим о том, как отличить хорошее кино от плохого (короткий спойлер: это очень непросто!). От просто хорошего кино — один шаг до сложного, странного, редкого и фестивального; и я очень надеюсь, что мне удастся убедить тех, кто придет на этот курс, что смотреть такие фильмы гораздо интересней, чем «Людей Икс» (хотя, кстати, фильм «Логан» я тоже планирую обсудить).

В конце, наверно, будет небольшой квиз — опыт коллег-музыкантов показал, что это наши дети любят больше всего, — и, думаю, мы посмотрим несколько короткометражек целиком, чтобы оценить всю прелесть (и сложность) малых форм в кино.

Вообще мне очень повезло — мой папа много лет был кинокритиком, и поэтому, когда мы смотрели кино, он мне про него классно рассказывал и объяснял, почему это здорово. Это такой эффект снежного кома: чем больше ты видел разных фильмов, тем больше ты считываешь киноцитат, перекличек и отражений, тем больше ты получаешь от него удовольствия — а чем больше удовольствия, тем больше смотришь. Мне бы хотелось, чтобы все дети это знали, потому что это удивительное искусство, и ограничить себя условным «Интерстелларом» — огромная, досаднейшая потеря.

Какие важные вещи можно рассказать детям на примерах из фильмов?

О, вы знаете, детям можно рассказать какие угодно вещи, причем на примерах из каких угодно фильмов. Когда я была маленькой, папа показывал мне то кино, которое любил сам, а педагогическую идею притягивал немножко за уши. В итоге фильм «Криминальное чтиво» был фильмом о том, что нельзя пить чужие препараты и таблетки без рецепта, «Леон» — о важности зарядки по утрам, а «Убить Билла» до сих пор проходит у меня по разряду семейных драм. Так что моя главная цель - просто показать детям, что странное кино достойно внимания ничуть не меньше, чем просто яркие блокбастеры.

Не страшно быть преподавателем «Марабу», когда одновременно с вами там будут и ваши учителя? Чему самому важному вы у них научились? И чему хотели бы сами теперь научить следующих детей?

Страшно. Очень страшно наблюдать, как дети воспринимают равноценным выбор между мной и моими учителями, тем, к кому я сама прихожу на курсы до сих пор, если позволяет расписание. Но учителя мои, кажется, спокойней к этому относятся и, наоборот, поддерживают меня, где могут, за что я им невероятно благодарна. Самое важное, чему я научилась у тех, кто приезжает сейчас в «Марабу» лекторами, так это тому, что если сидеть на попе ровно, ничего стоящего в жизни не случится. Поэтому я бы очень хотела, чтобы мои ученики когда-нибудь не побоялись и пошли делать свои проекты, учить своих учеников, снимать свое кино и вообще заниматься тем, что делает их счастливыми. Иначе зачем это все?

Наталья Копелянская — музеолог, куратор и музейный консультант, эксперт музейных конкурсов — о том, есть ли ответ на вопрос, что такое современный музей, о возможностях российских провинциальных музеев и о том, как мировая политика влияет на музейную.

Сегодня ваша профессия востребована — что, в общем, удивительно для гуманитарной сферы, тем более такой узкой. Как вы считаете, с чем это связано?

У меня нет такого чувства, что она сильно востребована. У основателя Европейского музейного форума Кеннета Хадсона есть книжка «Museums: Treasures or Tools?», в которой говорится, что музеи после Второй мировой войны были вынуждены сменить свою политику невмешательства или нейтралитета (laissez-faire policy) на активную просветительскую позицию, находить возможность говорить с посетителями специфическим музейным языком, который опирается, как правило, на музейный предмет (экспонат, коллекцию).

Музейные проектировщики обладают склонностью к рефлексии и способны ясно формулировать и создавать сложные связи.

Что такое современный музей, ответить невозможно, — это постоянно меняющаяся материя, но тот же Кеннет Хадсон весьма смело определил, что такое хороший музей: «A good museum is one from which one goes out feeling better than one went in», — говоря, что это тот музей, выйдя из которого, ты чувствуешь себя лучше, чем до этого. Претенциозное и слегка наивное заявление 1997 года, но на него можно опереться, когда мы говорим о том, что же это за такое новое качество жизни, которое появляется у нас, в том числе, от того, что у нас хорошие музеи. Второй аргумент в пользу популярности музеев сегодня — это могучие кризисы, которые бушуют вокруг нас. Политический, экономический, образовательный… В этой ситуации роль и значение музеев только усиливаются. Музей становится убежищем во всех смыслах. Здесь человек может себя чувствовать в интеллектуальной среде, комфортно и безопасно, это естественная образовательная среда. В конце концов, это отличная возможность, чтобы переключиться, легко (и недорого по сравнению с другими способами) отвлечься от повседневных забот, расслабиться и вспомнить.

Память, на мой взгляд, — это неотъемлемая часть музейного дела, по-английски музеи, библиотеки и архивы так и называются — memory institutions (институты памяти). В конкурсе «Гений места. Новое краеведение» (с которым я работаю с момента его основания) мы попытались вывести эту позицию на первый план, поскольку приоритетом стала работа с недавней историей, историей ХХ века, трудным наследием. Я очень рада за те новые экспозиции на Дальнем Востоке и в Сибири, которые уже открылись или в процессе создания прямо сейчас.

Сейчас много говорят о развитии музеев, в частности, в России, а что именно меняется? Куда двигаются мировые музеи?

Давайте разделим политику и музейную действительность. Скажем, недавно завершился Европейский музейный форум — один из самых значимых музейных конгрессов, где ежегодно выбирают Лучший европейский музей (EMYA). В 2017 году победил Этнографический музей в Женеве, который представил свою коллекцию (80 000 экспонатов) со всех пяти континентов по-новому, получив приз как образец живого музея, где история многообразия культур рассказывается на нескольких уровнях и вовлекает каждого. Форум, с одной стороны, — реальный инструмент музейного дела, но в большом мире — инструмент политический. И в этом смысле выбор лучшего музея происходит не только с точки зрения музейной практики или полноты коллекции, но и выражая отношение европейского музейного сообщества к тем или иным процессам, происходящим в мире.

Музей Ельцин-центра получил важную премию имени Кеннета Хадсона за роль музея в обществе, за вопросы, которые он поднимает сегодня, несмотря на очевидное сопротивление. Премию Совета Европы, за эмоциональную историю сопротивления расизму, неравенству, получил Мемориал АСТe в Гваделупе, где рассказывается об истории рабства и работорговли (небольшой урок географии для всех заключался в том, что Гваделупа — регион и заморский департамент Франции в юго-восточной части Карибского моря).

Другой пример музея нового типа — загребский Музей разорванных отношений, который говорит о том, что если что-то не работает, в том числе и отношения, их можно выбросить или забыть, а можно отнести в музей. Здесь 120 отобранных историй разорванных отношений представлены не просто как хранилище, а как психотерапевтический акт — если старые отношения проговорить и оставить (в музее), есть шанс начать новые отношения. Легчайший по духу и удивительный по силе воздействия музей, где даже у wi-fi название «just friends» (c пробелом, как и должно быть). Выходишь оттуда, и будто 120 романов хочешь дальше прочитать.

Чуть раньше, чем ЕМФ, очередные гранты получили заявители конкурса «Меняющиеся музеи в меняющемся мире» Благотворительного фонда В. Потанина. Во многом он стоит на тех представлениях о музейном качестве, что и ЕМФ, но важное отличие состоит в том, что на первый план выходит не только музей, но и фигура автора проекта. Так появилось целое сообщество или поколение музейщиков и музейных проектировщиков. Сегодня мне достаточно легко составить маршрут с опорой на новые музейные проекты для своих коллег или иностранцев, опираясь на эту конкурсную базу. Конечно, я со многими знакома и с некоторыми близко дружу. Для меня это не просто названия городов: Владикавказ, Красноярск, Иркутск, Тотьма или Владивосток — это все для меня совершенно конкретные люди и музеи. Если не снижать темп, то, надеюсь, во многих музеях будет перезапуск, создание новой экспозиции.

А что значит «перезапуск»? Появляются какие-то мультимедийные штуки?

Нет, я имею в виду основную экспозицию, изменение концепции, ракурса на предмет. Конечно, можно открыть новую часть коллекции — это почти беспроигрышный вариант. Так, например, поступил Амурский музей в Благовещенске, открыв часть своего здания — чердак — для публики, собрав там свою историю архитектуры и устную историю. Более сложные примеры — новая экспозиция в Культурно-историческом центре на Стрелке в Красноярске или выставка, посвященная частной истории Алексея Гастева.

И важная деталь — появление новых текстов в музеях. На них обычно никто не обращает внимания, пока не приходится самому сочинить этикетку или экспликацию. Таким образом, я хочу подвести к мысли об очевидной тенденции современных музеев: сохраняя свою герметичность и зацикленность на коллекции, сегодня делаются колоссальные усилия по сохранению и приумножению аудитории. Это делается разными способами, но язык, на котором музей говорит с посетителем, — один из самых мощных инструментов. Сегодня музейщик может быть и в статусе эксперта, и ментора «Я-все-на-свете-знаю-и-могу-ответить-на-любой-вопрос», но все чаще мы видим, как эта позиция проваливается, и на ее место приходит разговор не с группой людей, а с каждым отдельно. Музей сегодня ведет миллионы диалогов.

Наташа, а как вообще вы стали заниматься музейным проектированием?

Я закончила факультет музеологии (музейного дела) РГГУ. Казалось бы, все было определено с самого начала, но идти работать в музей я совершенно не хотела после тех практик, которые у нас были. Начала работать в Библиотеке иностранной литературы в отделе литературы по искусству, а потом в Центре Востока занималась книжными проектами, выставками, международными программами и тем, что сейчас называется менеджментом в сфере культуры. Тогда диапазон действий у Иностранки был завидный, мы много чего делали. Тогда, как мне представляется, в моей голове сформировался проектный подход к проектированию как к модели жизни и образу действий. Важно, что вокруг меня тогда был фантастический круг искренних энтузиастов перемен. И главным моим вдохновителем тех лет считаю Ольгу Валентиновну Синицыну, а вершителем — Екатерину Юрьевну Гениеву.

Тогда же я впервые стала руководить большим некоммерческим проектом «Институт толерантности» и столкнулась с проектированием на самых разных уровнях. В начале 2000-х мы делали первые конкурсные проекты с музеями Московской области и с культурными учреждениями Кавказа, на Соловках говорили о музее как о дискуссионном пространстве, о маркетинге и т. д. Но в культуре все процессы очень длинные, и сегодня, 10–15 лет спустя, вижу, как удивительно выживают и трансформируются идеи, которые тогда только зарождались.

Тогда же я послала заявку и получила приглашение от Университета Флоренции на стажировку в центр документации и архивов Галереи Уффици. Тогда я всерьез задумалась о том, что хотела бы уйти работать в музейную сферу. С Университетом, вернее, с лабораторией Вито Каппеллини, которая занималась оцифровкой основных коллекций музеев Флоренции, мы долго сотрудничали и до сих пор поддерживаем отношения.

Перейдя из Иностранки в Институт культурологии, в лабораторию музейного проектирования, я получила новый опыт взаимоотношений в музейном и академическом мире, став участником нескольких крупных музейных проектов; позже мы с еще двумя коллегами покинули лабораторию, образовав свою творческую группу «Музейные решения». С благодарностью вспоминаю этот период, связанный с созданием концепции развития Государственного музея Л. Н. Толстого, концепции музейной сети в Удмуртии, семинаров и музейного конкурса в Средней Азии, и, собственно, тогда был написан проект «Новые музеи для Сибири», и при поддержке Фонда М. Прохорова мы много работали над тем, чтобы в Красноярском крае и в Сибири в целом появилось сетевое взаимодействие, новые музейщики и новые музеи. Результатами я горжусь и мечтаю, чтобы нашлись возможности на его продолжение.

Сегодня я работаю как независимый консультант с несколькими проектами и постоянно сотрудничаю с двумя крупными российскими музеями — музеем-заповедником «Поленово» и Пермской государственной художественной галереей.

О чем — в рамках этого контекста — вы будете говорить с детьми в «Марабу»?

У любого ребенка есть опыт похода в музей; все знают, что это такое, каждый может сказать пару слов. Я не собираюсь говорить о музее в академическом смысле, я скорее хочу показать, как мы создаем музеи и выставки, поговорить про предметы и их многослойность и обсудить варианты, как ходить в музей, чтобы было интересно.

Несколько слов скажу о людях, которые стоят за созданием крупнейших музеев мира — тех, которые дети обязательно встретят в своей жизни: это и Британский музей, и Музейный остров в Берлине, и музейный квартал в Вене, музей Метрополитен.

Потом у нас будут игры, связанные с тем, как самые обычные вещи становятся экспонатами, попробуем написать музейную этикетку для будущих поколений. Задумайтесь на секунду: что и как написать про современные ланч-боксы людям, которые будут жить в тридцатом веке и, возможно, питаться по-другому?

Для меня важно включить детское воображение и их способность придумывать. Поэтому мы поговорим, как бы им хотелось ходить в музей, чего им там не хватает. Если мы сможем ответить на такой вопрос — уже неплохо.

Музей — конструкция, конечно, несовершенная, но иной формы хранения материальной памяти человечество пока не придумало.

Раньше в музейно-педагогических программах было три важных графы, которые должен был заполнить любой педагог в конце своей образовательной программы: знания, умения, навыки. Сегодня пишут: информация, вдохновение, мотивация, но эта триада недавно пополнилась двумя важными пунктами — навигация и создание связей. И мне кажется, что если я немного сориентирую участников лагеря «Марабу» в этом дивном новом музейном мире — хорошо, а если вдохновлю на действия — просто отлично.

В летнем «Марабу» наш постоянный преподаватель Андрей Десницкий (Andrei Desnitsky) прочитает курс по практической риторике. О чем именно пойдет речь? Читайте дальше.

«Марабу»: Что такое практическая риторика? Как общаться? Или как красиво разговаривать?

Мой курс — про то, как общаться, но смысловой акцент — на том, как сопротивляться манипуляциям. Человек — существо социальное, в нем заложена необходимость общаться с себе подобными, изменять поведение себе подобных, влиять на него. Это, собственно говоря, и называется словом «риторика». Нас интересует риторика не как набор технологий, а как способ взаимодействия между людьми. При этом в нынешнем мире существует множество манипулятивных техник. Конечно, мы не можем от них избавиться, но можем, по крайней мере, научиться их распознавать и как-то реагировать. Собственно, об этом я и собираюсь рассказать в базовом курсе, с конкретными примерами из знакомых детям источников. Например, из киножурнала «Ералаш» — в свое время в нем было много замечательных маленьких историй про то, как дети манипулируют друг другом. Скажем, такой сюжет: мальчик хочет списать у девочки домашнее задание, но понимает, что она не позволит. Поэтому он притворяется, что влюбился в ее лучшую подругу и никак не может пригласить ее на дискотеку, потому что не успевает сделать уроки. Конечно, девочка разрешает списать. А вот что происходит потом, оправдано ли такое действие с точки зрения его последствий, мы и будем разбирать.

Можно ли говорить, что сегодня, когда дети много времени проводят в интернете и легко могут стать жертвой самых разных манипуляций, такой курс особенно актуален?

Это всегда актуально и важно. Да, дети сейчас много времени проводят в интернете, ну и что? Конечно, можно сказать: «Молодежь сейчас не та, что раньше», но, как известно, надпись на самой древней глиняной табличке на шумерском языке говорила о том, как испортилась нынешняя молодежь (шутка).

Я бы не стал сосредотачиваться на слове «манипуляция». Мы будем о ней говорить, но этот курс не про манипуляцию, он скорей про то, как устроено информационное поле. Совершенно верно, интернет меняет наше представление об информационном пространстве, резко его расширяет, втягивает в области, где мы не знаем, чему верить. Недавний пример — многие СМИ распространили ложную информацию о смерти Светланы Алексиевич просто потому, что кто-то написал это в «Твиттере». Сейчас информационное пространство, с одной стороны, не пропускает ни одной новости, моментально сообщая ее всему миру, а с другой — оно легко доступно тем, кто вбрасывает фейковые новости, или тем, кто публикует огромное количество разнообразных версий, среди которых прячет неудобную правду.

Люди редко задумываются о том, как отличить факт от мнения, и мы как раз будем с детьми разбирать: что такое факт? Это часть реальности, которая вокруг нас. Что такое мнение? Наша оценка этой части реальности. А что такое гипотеза? Наше предположение о части реальности, которая нам точно неизвестна.

В вашей программе есть отдельное занятие про межкультурные языковые барьеры и их преодоление: не могли бы вы рассказать об этом немного подробнее? К нам приезжают дети из разных стран, для них это актуально и интересно.

Дело в том, что в разных странах — разные обычаи, а у представителей разных национальностей — разные темпераменты. Например, финны шутят, что финн-интроверт в разговоре смотрит на носки своих ботинок, а финн-экстраверт — на ботинки своего собеседника. А итальянцы смеются, что язык, на котором больше всего говорят на свете — это, конечно же, итальянский, если учитывать количество сказанного. Эти шутки во многом отражают культурные особенности людей из разных стран.

«Марабу» проходит в Европе, которая едина с точки зрения валют, границ, других институтов. При этом культурные барьеры никуда не исчезают, более того, многие дети, приезжающие в «Марабу», живут не в тех странах, где родились их родители, где родились они сами. Конечно, они постоянно сталкиваются с такими барьерами. Надо понимать, что барьеры между разными языками и культурами не сводятся лишь к грамматике и словарю, они не про то, что «стол» по-английски — a table. Мы будем говорить о том, что в английской среде, например, принято сначала высказывать все возможные возражения, а лишь затем — свою точку зрения. А в русской, если ты начинаешь с возражений — это скорее истолкуют как признак слабости. Поэтому англичанин скажет: «Да, конечно, сейчас идет дождь, и мы все устали, но давайте все-таки пойдемте гулять», а русский: «Пошли гулять, подумаешь, дождик. А потом отдохнем». Смысл высказывания один и тот же, но риторически фразы выстроены по-разному.

А почему важно понимать разницу, если смысл все равно один и тот же?

Собака машет хвостом, когда довольна, а кошка — когда злится, знаете? Говорят, именно поэтому кошки с собаками не могут договориться. В общении между людьми различий гораздо больше, иногда их трудно уловить. У вашего собеседника может быть совершенно другой язык жестов, иная манера строить речь. И когда он говорит так, как говорит — это не потому, что он глупый или хочет вас обидеть, а просто он говорит в своей манере. От понимания таких нюансов зависит наша коммуникация с представителями других культур, со знакомыми, коллегами. Конечно, за одно-два занятия нельзя научиться считывать все эти вещи, но, по крайней мере, можно узнать, что они вообще существуют.

А когда вы рассказываете детям такие вещи, они легко все принимают? Не спорят: «В интернете написано все по-другому?»

Вы знаете, я не ставлю своей целью детей в чем-то убедить. Всегда говорю, что возраст детей в «Марабу» — мой любимый, удивительный возраст. Он может быть ужасен для родителей, но прекрасен для учителей. Ребенок подвергает сомнению все, что он впитал в семье, ищет авторитетных взрослых, и у учителя есть шанс оказаться одним из этих авторитетных взрослых.

Во-вторых, учитель может не беспокоиться о том, чтобы убедить ребенка какие-то вещи делать или не делать — это ответственность родителя, а у педагога есть прекрасная возможность только предлагать ребенку какой-то новый взгляд.

«Марабу» — это не школа, в которой дети проводят вместе с одними и теми же преподавателями долгие годы; не семья, в которой ты живешь всю свою сознательную жизнь. «Марабу» — это особый опыт взаимодействия, который нельзя получить ни в школе, ни дома: возможность открыть для себя других людей, неожиданные точки зрения. И если ребенок не примет эти точки зрения — прекрасно, но он будет знать, что они существуют. Это тоже очень важно.

Я бы хотел, чтобы дети задумались над вещами, над которыми они никогда не задумывались, и чтобы сохранили эту привычку на всю свою жизнь. А вот над какими именно вещами задуматься — выберут они сами.

Часто в разговоре про образовательный лагерь проводится параллель со школой, и как правило — не в пользу школы…

Почему же? Это просто разные вещи, как суп и компот. Но это не значит, что компот лучше супа, правда?

Анастасия Леонова-Барабанщикова — наша старшая вожатая — рассказывает, каким должен быть идеальный вожатый и что отличает «Марабу» от других детских лагерей.

«Марабу»: Настя, вы журналист, психолог, сейчас учитесь на психотерапевта, а как вы стали вожатой?

Совершенно случайно. До 25 лет я была пишущим журналистом, работала в медиа. Однажды оказалась на вечеринке, где было много родителей с детьми: всех этих взрослых я не знала, зато вокруг меня собралось десять детей. Весь вечер я с ними читала книжки, играла, мы лепили, рисовали, придумывали какие-то игры, и я подумала: «Так мне вообще-то нравится проводить свою жизнь. Так я бы хотела провести всю жизнь». А на следующий день одна из мам вдруг предложила: «Слушай, мне нужна няня, я не знаю, где ее искать, но ты отлично справляешься с детьми!» Я сказала «окей», и через несколько месяцев мы уехали в Амстердам, где много разных клевых детских мест. Например, Kinderkookkafé — кафе только для детей, где дети сами готовят, сами все режут, сами все лепят.

Через месяц я вернулась в Калининград с четким пониманием, что я хочу делать разные вещи для детей. Я запустила мастерскую, где каждую неделю предлагала делать то, что мне самой было интересно в тот момент: скоро Новый год — поэтому мы делаем печенье, а сегодня я поняла, что я не знаю, как устроена природа — поэтому мы гуляем, на все смотрим, трогаем, обсуждаем и открываем мир заново, каждый день.

Одно дело все-таки — проводить мастер-классы для детей, но быть вожатой в лагере — совсем другая история…

Я все свое детство провела в лагерях, с восьми лет каждое лето хотя бы одну смену, и всегда возвращалась жутко довольной. А потом, после большого перерыва, снова оказалась в лагере — с тем, чтобы поработать вожатой и сделать классный репортаж. Это был совершенно обычный лагерь из моего детства: утренняя линейка, какие-то принудительные мероприятия. И взрослой мне все это совершенно, конечно, не понравилось. Тогда я поняла, что знаю, каким должен быть современный лагерь, и что я хочу в таком работать.

Позже я оказалась в Никола-Ленивце: работала в «Кавардаке» и «Камчатке» вожатой, иногда сопровождала семейные смены, делала курс по астрономии, мастерскую современного танца. Однажды ко мне обратились из Центра современного искусства во Владивостоке, для которого я разрабатывала программу, как говорить с детьми об искусстве XX века. Как, скажем, объяснить шестилетнему ребенку, что такое кубизм?

Почему вам нравится эта работа? Дикая ответственность, много-много совершенно разных детей вокруг и бесконечные сложности.

Я люблю детей — самый простой ответ, который можно дать на этот вопрос. И под «любить детей» я автоматически подразумеваю, что любить — это не говорить «Ой, такие дети классные», а когда нужно что-то делать — разворачиваться и уходить. Для меня любовь — это действие. И если ты что-то делаешь — ты делаешь это от начала и до конца.

Я обожаю возраст с 10 до 14 лет. Это уже, с одной стороны, взрослые люди, которые могут разговаривать на интересные и волнующие их темы, но при этом в них еще сохраняется детскость, непосредственность.

Скажем честно, с детьми этого возраста бывает сложно...

Сложно только в том случае, если ты демонстрируешь, будто бы знаешь, как устроен мир, начинаешь навязывать свои правила, и дети все время что-то должны, должны, должны.

При этом я очень хорошо знаю, что такое работа вожатого; за спиной у меня опыт ребенка, который много раз был в лагере и который четко понимает, что делать можно, а чего — нельзя. Я была ужасным ребенком, доводила вожатых до слез. Я была тем ребенком, который изучал чужие границы методом революционного напора: можно не спать всю ночь — я и буду не спать всю ночь, заодно и других детей подобью на то же. Сегодня я точно знаю, что делать с таким ребенком.

Что же?

Занять делом. Если у нас в лагере есть суперактивный ребенок — я знаю, что для него днем нужно придумать много разных занятий, чтобы к вечеру он просто устал и сам захотел пойти спать.

Настя, а вот каким должен быть идеальный вожатый?

В первую очередь, идеальный вожатый — тот, кто любит детей. При этом он должен быть веселым, живым, легким, с чувством юмора, любовью к игре. Я пять лет работаю в разных детских лагерях и сразу, увидев человека, понимаю, может он быть вожатым или нет.

Смотрите, на днях у меня была встреча с вожатыми летних смен «Марабу»: в комнате собралось семь незнакомых людей. Как происходит в обычной жизни? Разговор не клеится, все сидят и стесняются. А если это вожатые — они моментально уже все перезнакомились, включились в какую-то историю, и у них между собой уже есть какая-то жизнь: за две минуты они вместе придумали несколько идей детских занятий и игр, а за следующие полчаса развили их до уровня готового, очень классного проекта.

Вожатый в системе взрослых вокруг ребенка — фигура особенная. Не друг, не родитель, не учитель, но кто?

Я бы сказала, что вожатый — это товарищ, но не в советском привычном значении, конечно же. Это человек, который поддержит, но одновременно скажет: «Дружок, а так делать не надо, здесь у нас есть правила, рамки, и их нарушать нельзя; а вот здесь я — полностью с тобой». Вожатый должен уметь четко устанавливать границы. Дети легко понимают, кому можно сесть на шею, а с кем этот фокус не удастся. Вожатый постоянно играет за двоих: он и тот, кто поддерживает, и тот, кто ограничивает.

Но родители, в принципе же, делают то же самое?

(смеется): Вожатый — не родитель, и все тут. Все знают, что ребенок дома, в школе, у бабушки в гостях, в лагере — это совершенно разные люди. Дети всегда знают, с кем они имеют дело, как с кем можно разговаривать.

А чем, на ваш взгляд, «Марабу» отличается от других лагерей?

Все лагеря, в которых я работала до этого — творческие, а «Марабу» — образовательный. В первых дети проводят время преимущественно с вожатыми и все активности, задания придумывают вожатые. В «Марабу» же основной блок — преподавательский. И моя задача — сделать так, чтобы вожатская и преподавательская программа в какой-то момент пересеклись, чтобы они переходили одна в другую. Чтобы ребенок после дня, заполненного занятиями, включился в игру, которая при этом связана со знаниями, полученными им утром, но все равно остается игрой, отдыхом. Собственно, цель — чтобы две недели в «Марабу» дети жили одной общей историей. И вот нам удалось придумать, как это сделать, — но я не буду рассказывать, как, это сюрприз для детей!

Андрей Кузнецов — учитель истории московского лицея им. Вернадского и преподаватель Умного лагеря «Марабу» — о том, почему ЕГЭ по истории считается одним из самых сложных экзаменов, нужен ли единый учебник и востребована ли профессия историка сегодня.

«Марабу»: Вы работаете в школе 15 лет; изменились ли подходы к преподаванию истории за эти годы?

Изменились, и довольно сильно, но это не связано с историей как таковой. Методы остаются неизменными, меняются формы. Метод любого исторического познания — самостоятельный анализ информации. Просто сегодня информации стало гораздо больше, она многоформатна, появилось большое количество медиаресурсов.

Сама история не меняется, но ученые постоянно находят новые источники, свидетельства. Я стараюсь все это отслеживать, вносить уточнения в свой курс, и ровно поэтому меня всегда не устраивают существующие учебники. Сегодня нет ни одного учебника по истории, в котором не была бы выражена авторская позиция. Пусть не на первом уровне, а лишь при расставлении акцентов в том или ином вопросе, в упоминании или неупоминании какого-либо аспекта — она все равно считывается. Объективного учебника нет до сих пор.

А в чем проблема с этим учебником?

Парадигма была задана давно: создать единый учебник по истории. Существует огромная комиссия из ученых-историков, они написали серьезную концепцию, но учебника так и нет. Дело в том, что, во-первых, разным людям очень сложно выработать единую позицию. А во-вторых, без идеологии очень сложно написать учебник по истории. Николай Михайлович Карамзин, которому не откажешь в тонкости ума и точности названий, не зря назвал свой курс «История государства Российского». Он очень четко разделял историю страны и историю государства, концентрировался именно на втором. Потому что охватить все (процессы культуры, духовного становления, национального строительства) одновременно — гораздо сложнее, чем историю государства. Советский Союз эту задачу решил, но в ее основе лежала соответствующая идеология, которая сегодня не актуальна. Учебник надо создавать как-то иначе; а вот как именно, эксперты до сих пор не могут определиться.

А почему ОГЭ и ЕГЭ по истории считаются чуть ли не самыми сложными экзаменами в российской школе?

Потому что надо не просто выучить наизусть множество дат, но и разбираться в причинно-следственных связях. Одно из заданий ОГЭ, например, — ответить на вопросы после текста. Для этого надо атрибутировать текст, понять, в какую эпоху он написан, о каких событиях и кто автор. Для этого необходимо читать, читать и еще раз читать — и не только учебник, но и множество источников, и не просто читать, а запоминать.

Невозможно не спросить: как вы относитесь к тому, что ЕГЭ по истории хотят сделать обязательным?

Сложно. Желание понятно: чтобы люди более-менее разбирались в родном пепелище и в отеческих гробах, и эта мысль не так уж и плоха. В принципе, экзамен по истории — это хорошо, но формат ЕГЭ я не принимаю. Весной я написал ЕГЭ (учителя тоже должны это делать), к стыду своему, не на 100 баллов, а на 98 — это значит, что в чем-то проверяющий со мной не согласился. Опять же все это «понравилось / не понравилось», «согласился / не согласился» происходит от отсутствия единой позиции и общих подходов; таким образом, многое остается на суд эксперта. А если у тебя другое мнение, основанное на авторитетных источниках, значит, твоя точка зрения должна быть принята. Это трудно ловится в письменной речи, здесь нужны диалоговые формы — устный экзамен. Тестом можно проверить элементарные навыки и знания, но не понимание истории.

А как все то, о чем мы говорим, вы реализуете на своих уроках?

Безусловно, большая часть занятий посвящена именно истории государства — это то, что от детей будут требовать на всяких полезных и бесполезных зачетах и экзаменах, но некоторые вопросы я пытаюсь рассмотреть более глубоко и детально. К примеру, традиционно в школьном курсе зарубежной истории очень много революций, просто потому, что для советской образовательной системы революции были важны. А меня в западноевропейской системе не так интересуют революции, как история церковная: Реформация и ее нюансы. В современном мире много конфессий, множество людей, которые верят в разное и по-разному — это важная составляющая мировой культуры сегодня, и правильно, когда детям эта составляющая понятна, когда они умеют ее трактовать.

А о чем вы будете говорить с детьми летом в «Марабу»?

Есть несколько придумок, но окончательно мы решим на месте, когда будет точно понятен состав участников: разделим ли мы их на группы по возрастам, как в прошлом году; кого будет больше в младшей группе — мальчиков или девочек. Дети постарше всегда любят про интриги, поэтому в этом году это будут дворцовые перевороты середины XVIII века: эпоха запутанная, с невероятным количеством нюансов и интересных свидетельств, к тому же до сих пор нет однозначного мнения о роли большинства участников событий. Для тех, кто помладше, — для мальчиков, скорее всего, — будет история военной техники. С девочками сложнее, им не так интересно про подводные лодки, поэтому мы поиграем во что-то прикладное — например, в устройство средневекового города, построим такой виртуальный макет.

И последний вопрос, который волнует многих родителей, чьи дети выбирают гуманитарные направления: а насколько вообще профессия историка востребована сегодня?

Слишком востребована. Историк обязательно учится одной важной вещи — критическому анализу любой информации, с которой сталкивается. Профессиональный историк никогда ничего не воспринимает на веру: он всегда анализирует, ищет тайные смыслы и связь между разными потоками информации. Эта аналитическая функция крайне востребована сегодня, а уж вариантов, как ее применить — множество. Можно создавать эти потоки информации, можно анализировать их — хоть в науке, хоть в журналистике, хоть в PR или политических технологиях.

Европейцы, например, очень интересуются и своим, и чужим прошлым, ведут фундаментальные исследования. В первую очередь это касается практической истории, архивов и археологии. Если говорить об археологии, то здесь работы хватит человечеству еще на сотни лет раскопок, это неисчерпаемое поле. А каждый новый лучик информации может полностью изменить картину мира, которая до сих пор всем, казалось, была понятна и очевидна; и этим можно заниматься бесконечно.

Айрат Багаутдинов (Airat Bagautdinov) окончил инженерно-строительный факультет в Казани, основал проект «Москва глазами инженера» в Москве и собирается построить Шуховскую башню в летнем «Марабу» в Венгрии. Мы спросили Айрата, зачем инженеру знать историю, историку — физику, а всем вместе — математику.

йрат Багаутдинов: Честно говоря, раньше жалел: я всегда больше ощущал себя историком, но, в итоге, если бы у меня не было соответствующего бэкграунда, то никакого проекта по истории инженерной мысли не появилось бы. Что касается истории, я считаю, что ее нужно знать всем, независимо от сферы деятельности. Любой профессионал должен обязательно знать как минимум историю своего дела: математик — историю математики, инженер-расчетчик — историю появления методик расчетов, — только тогда он видит эти методики не просто как канон, а осознает их как живой изменяющийся процесс, на который можно повлиять и который можно изменить.

Что касается знаний, то мне их не хватает по строительной механике и сопромату, потому что в студенчестве я их недостаточно хорошо учил. Будь у меня вторая возможность — отнесся бы к этому серьезнее, но не ради расчета, а ради того, чтобы лучше понимать историю конструкции. Например, известно, что Шухов использовал дифференциальное уравнение четвертого порядка для расчета балок. Я это знаю, но не вполне понимаю, как это уравнение работает, как оно применимо к строительной механике: не хватает компетенции, чтобы максимально глубоко разобраться в каких-то вещах, связанных даже не с инженерией, а с ее историей.

Наши экскурсии рассчитаны на семейную аудиторию: мы отдаем себе отчет, что ребенок придет вместе с родителями, и нужно, чтобы ему тоже было интересно. И книга «Что придумал Шухов» — разноплановая. Она написана, безусловно, для детей, но в ней много смыслов, которые будут интересны и подросткам, и взрослым. Возможно, гражданскую позицию Шухова относительно участия России в Первой мировой войне младшему школьнику будет сложновато оценить, но дети постарше увидят Шухова не только как инженера, но и как гражданина, гуманиста.

Мы всегда апеллируем к каким-то ассоциациям: если человек уже знаком с курсом общей истории — то это одни отсылки; а если он в принципе еще не знает, что такое революция — то для него открываются другие смыслы.

Во-вторых, важна идея, которую ты хочешь донести до человека. Взрослый уже свой выбор сделал, вряд ли после моей экскурсии он пойдет учиться на инженера. А ребенку, который пока только задумывается о том, какие специальности бывают, любопытнее увидеть, что такое профессия инженера, как могут соединиться история, физика и математика, почему быть инженером круто. Параллельно я рассказываю, что выдающиеся русские инженеры могут быть поводом для гордости, частью национальной идеи; что необходимо знать историю своего города, чтобы больше его любить, понимать, уметь читать его знаки.

Мы, собственно, будем строить Шуховскую башню, потому я о ней так много здесь и говорю. Организовано все это будет следующим образом: сначала теоретическая часть, где мы поговорим об основных инженерных принципах, изучим разные типы конструкций, применим их к творчеству Шухова. Второй этап — это всегда прототипирование: разберем принципы, по которым построена Шуховская башня, затем сделаем макет. Третий этап — непосредственно строительство: из трехметровых реек, которые необходимо разметить, в которых необходимо просверлить отверстия, а только затем соединить между собой. Ну и последний этап — испытание, когда на башню надо подвешивать разные грузы, смотреть, не деформируется ли конструкция, и разбирать, где это произошло и почему.

Мне сложно говорить за всю инженерию, потому что я занимаюсь только строительной инженерией. Она всегда развивалась планомерно, просто потихоньку двигалась в сторону все большей и большей экономичности, все больших и больших пролетов, все больших и больших высот. Если говорить о реальных задачах на ближайшее будущее — то это создание более энергоемких конструкций из экологичных материалов, развитие экологичных методов производства, монтажа. Ну и возвращение к дереву как к основному конструкционному материалу.

Самое главное — какими основополагающими принципами руководствуется в своей профессии инженер. Речь об экономичности, технологичности, принципе экономии ресурсов; о достижении максимального эффекта при минимальном расходе средств, масштабировании различных процессов — все эти принципы легко экстраполируются на любые сферы человеческой деятельности, легко переносятся на бизнес-язык. Второй момент — гордость за соотечественников, тем более что это может быть важным для детей, живущих в других странах. Ну а третье — собственно популяризация профессии инженера: вдруг кого-то удастся увлечь, и он станет инженером будущего?